Ветры низких широт - [22]

Музыка смолкла, в комнате, видимо, открылась дверь — тюлевая занавеска напузырилась парусом, нижний конец ее выскользнул на улицу, — и на крыльце появилась Наташа Павловна. Она узнала Суханова, удивленно повела бровью и почти одними губами спросила:

— Вы? Господи, зачем? Что вам здесь надо?

Суханов видел, что она тоже растерялась, поднялся на одну ступеньку, на другую, забыв про розы, которые все еще держал, словно веник, и про все на белом свете.

— Эта музыка... — почти торжественно начал он, тотчас же сообразив, что этой торжественности у него хватит ненадолго. — Я шел сюда... Там шиповник, пчелы и музыка! — И вдруг спросил, краснея: — Вам плохо?

Мария Семеновна безучастно смотрела сквозь листву на море, и ветер продолжал шалить в ее волосах. «Вот так, — думала она. — В один прекрасный день...»

— Плохо? — переспросила Наташа Павловна, и глаза ее сузились и брызнули синим светом. — Тогда вы так благородно поступили, но не преследуйте меня больше. Никогда... Прошу вас.

— Может, я могу чем-то вам помочь?

Наташа Павловна усмехнулась, подумав: «Так отдайте розы, шалопай вы этакий, и ступайте своей дорогой». «Боже, — подумал Суханов, — а что еще в таких случаях надо делать?» «А Наташенька ничего нам не рассказывала», — невольно думала и Мария Семеновна.

Наташа Павловна молча кивнула и взялась за скобу.

— Подождите, — попросил Суханов.

Наташа Павловна обернулась, уже откровенно улыбаясь: «Ну отдайте розы. Ведь не пол же вы явились подметать».

— Сегодня мы уходим в море, — самозабвенно соврал Суханов. Ему хотелось оставить хотя бы самую маленькую надежду, как лазейку, которая, может, еще и понадобится. — Вернемся через три дня. (А почему не через четыре, не через пять?) И я снова приду. Можете думать обо мне что угодно, но я все равно приду. Слышите? Через три дня.

Наташа Павловна повела бровью, дескать, поступайте, как знаете, и скрылась за дверью. Суханов сбежал с крыльца, только тогда обратил внимание, что в руке у него три чайные розы, лепестки, к счастью, у них еще не привяли, а из-за тюлевых парусов, в которых было так много ветра, снова послышалась музыка. Суханов положил розы Марии Семеновне на колени.

— Мне? — удивилась она.

— Вам, — кротко сказал Суханов. В калитке он нос к носу столкнулся с Иваном Сергеевичем, тот оторопело посторонился. Суханов и ему сказал: «Простите» — и вылетел за ограду. Только тут он почувствовал, что жара еще не спала, снял фуражку, вытер ладонью испарину и, довольный и счастливый, едва не закричал «ура!».

— Странный какой-то лейтенант, — сказала Мария Семеновна. — Розочки вот положил. — Она недоуменно пожала плечами. — А будто он у нас раньше бывал?!

Иван Сергеевич, хмурясь, посмотрел на розы, на опечаленную Марию Семеновну и таким же хмурым голосом заметил:

— Нам с тобой теперь только в одном случае положат розочки... По казенной обязанности.

Глава третья

1

Ясное дело, что Суханов имел в виду неправду, когда сказал Наташе Павловне, что они уходят в море, но он в то же время и не соврал, потому что «Гангут» сразу после подъема флага собрался выходить на рейд, и вахтенный офицер уже объявил: «Корабль к бою и походу изготовить!»

Ковалев только что закончил завтрак, вытер хрустящей салфеткой рот и руки, отметив между делом, что старший по столу наконец-то расстарался и в кают-компании появились настоящие салфетки, нахлобучил в коридоре фуражку и единым махом поднялся на ходовой мостик. Старпом Бруснецов встретил его докладом:

— Товарищ командир, корабль к бою и походу готов.

— Хорошо. Запросите у дежурной службы «добро» на выход.

Он оглядел гавань, прикидывая, как лучше начать движение: на внутреннем рейде стояли на бочках крейсера и корабль управления, их следовало обогнуть, потом еще извернуться и уже только тогда скользнуть в ворота, которые к тому времени откроются в боновом заграждении. Утро стояло тихое, небо было ясным, и, видимо, никаких каверз, в виде прижимного ветра, природа на этот час не заготовила. «Дважды два — четыре», — подумал Ковалев.

— Товарищ командир, «добро» получено.

— Хорошо. Вызывайте баковых с ютовыми наверх. Будем сниматься.

Опять пробили колокола громкого боя, вахтенный офицер вызвал наверх швартовые команды, и началась отшвартовка: «Сходню убрать», «Отдать прижимной»,«Отдать кормовой», словом, корабль еще стоял у стенки, и моряки в оранжевых жилетах мельтешили на баке и на юте, сворачивая швартовые концы в бухты и наматывая их на вьюшки, а корабль по всем писаным и неписаным корабельным правилам уже как бы числился ушедшим в море. Вахтенный офицер, дождавшись, когда Ковалев скомандует: «Пошел шпиль», взглянул на свои часы, для порядка сверил их с корабельными, пометил в вахтенном журнале, самом честном в мире документе, подлежащем вечному хранению: «8.45. Корабль начал движение».

«Поехали», — мысленно сказал Ковалев и мысленно же плюнул себе в кулак, чтобы все было хорошо. Чтобы торпедой угодить в яблочко. Чтобы минеры не подвели. Чтобы... Чтобы Суханов, ах чтоб ему неладно было... Одним словом, Ковалев был командиром, и желания у него были командирские.

— Лево пять, — приказал он вахтенному офицеру, и не успел тот отрепетовать команду рулевому, как из-за кораблей вышел портовый буксиришко с длинной трубой, которая чадила и дымила на всю гавань, — буксиришко этот, по всей видимости, был ровесником Цусимы. — Отставить лево пять... — И тихо, но весьма определенно выругался: — Черт знает, куда только смотрит дежурная служба!