Ветры низких широт - [21]

За ужином Блинов как бы между делом, вскользь, заметил Суханову:

— Вы, между прочим, маэстро, далеко пойдете.

— Да, — согласился Суханов, — сегодня мне предстоит дальний и нелегкий путь.

Блинов от удивления даже наморщил лоб.

— Да неужто с благословения самого старпома? Не-ет, маэстро, вы определенно делаете успехи, как говорит моя маман. Вас ожидает блестящая карьера.

— Нет, мой путь совершенно иного порядка, — таинственно сказал Суханов и поспешно, сразу сбавив на два тона, прибавил: — На моем пути карьеру не сделаешь. И вообще, как говорила наша дворничиха тетя Даша.

— Маэстро, вам попутчик не требуется? — явно предлагая свои услуги, спросил Блинов.

Конечно, в задуманном предприятии Блинов не повредил бы, «он и в карты, он и в стих, — как сказал поэт, — и сам неплох на вид», но Суханов уже решил действовать в одиночку, чтобы не было свидетелей, тем более что и сам-то он не шибко верил в свое предприятие.

— Увы, — сказал он почти со вздохом, — дела мои родственные, к тому же невеселые и весьма запутанные.

— Тетя или дядя? — профессионально поинтересовался Блинов.

— Сразу оба, — сказал Суханов, не обратив внимания на эту профессиональность.

— Тогда нет, — подумав для порядка, сказал Блинов, покрутил головой и уже окончательно отказался от партнерства, в которое его никто не приглашал. — Я — пас.

Следуя мудрому совету Блинова, которого старпом в назидание всем прочим лейтенантам, в том числе и старшим, пока что не имевшим под своим началом дивизионов, оставил на борту, Суханов не пошел вместе со всеми катером на Минную стенку, а поднялся в гору, сразу же взял такси, потом остановился у цветочного киоска и купил тут чайные — о, это такая редкость. Господи, на юге-то! — розы и, предчувствуя провал своего предприятия, как обреченный сказал:

— Жмите, хозяин, до раскопа.

Пока ехали, Суханов глазел по сторонам и старался ни о чем не думать. Он уже заранее вычислил, что в его предприятии, на которое можно решиться только раз в жизни, могло быть три варианта: первый, и самый определенный, — она там не живет; второй, менее определенный, но не менее точный, — она замужем, хотя кольца он и не заметил, или влюблена, или ее нет дома, или... У всех этих «или» мог быть один и тот же конец: «Дружок, поворачивай оглобли». В третий вариант верить было страшновато. Суханов, в общем-то, и не верил в него, поддавшись своему внутреннему голосу как завороженный: «Девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне...»

— Раскоп, — флегматично сказал шофер и прижал машину к бровке.

Суханов отдал ему смятую пятерку, махнув на сдачу рукой, прихватил розы, которые на самом деле были свежи и источали тончайший аромат, и по тропинке, поросшей с одной стороны шиповником, среди жестких листьев которого все еще пунцовели цветы, направился к бугру, похожему на спину динозавра, какими они предстают в антропологических музеях. Из-за его позвонков зеленела крыша.

Тропинка петляла и вправо и влево, спускалась в низинку, густо поросшую травой, и снова поднималась на обожженный косогор; и чем дальше шел Суханов, тем меньше твердости оставалось в его шагах: это на корабле все выглядело вполне невинно и пристойно, здесь же, в зарослях шиповника, над которым еще густо вились пчелы, ничто уже не казалось пристойным. Суханов постоял, послушал ровный пчелиный гул, как будто поблизости пели дорожную песню телеграфные столбы, и вдруг послышались иные звуки, прозрачно-стеклянные, как будто неподалеку по камушкам запрыгал светлый ручеек. Суханов опять приостановился, начал напряженно вслушиваться и вдруг счастливо заулыбался: там, под зеленой крышей, играли «Времена года». «Она, — холодея, подумал Суханов и оробел до такой степени, что во рту появилась горечь, а язык стал шершавым. Когда он сильно волновался или чего-то боялся, у него всегда пересыхало во рту. — А... Господи, помоги мне», — неожиданно взмолился он, облизнул губы и, уже больше не останавливаясь, направился на этот музыкальный зов, машинально помахивая розами, как веником.

Тропинка вильнула в заросли шиповника, и музыка исчезла, а потом снова выплеснулась из растворенного окна, и столько грусти послышалось Суханову в той музыке, столько боли, что казалось, там обнажали душу, которая печалилась и скорбела. Он сильно толкнул калитку и вошел, стараясь придумать первую фразу, и ничего не придумал. На лавочке перед домом сидела женщина, сложив на коленях полные руки в синевато-зеленых узелках, и слушала музыку. Ее серые от редкой седины волосы, играя, прядку за прядкой перебирал тишайший ветерок. Это была Мария Семеновна.

— Простите, — сказал Суханов, подходя к ней неловкими шагами.

Мария Семеновна с любопытством и даже некоторым пристрастием оглядела его и, поняв, что кроме «простите» она вряд ли еще что услышит, спросила сама:

— Вы к Ивану Сергеевичу?

— Простите, — опять сказал Суханов.

— Наташа! — крикнула Мария Семеновна. — Это, кажется, к тебе.

«Так, — почти машинально отметил Суханов, — ее зовут Наташа». Он даже и в мыслях не держал, что в этом доме могла быть другая женщина и ту, другую, как раз и звали Наташа.