Ветров противоборство - [9]

— Скажите… Не знаю, как бы это выразить… Я не слишком часто нахожусь с вами? Вам так не кажется?

Она со смехом покачала головой и, по своему обыкновению, лукаво посмотрела на Зиле.

— Это еще что? Побаиваетесь за свою репутацию?

— Нет, за вашу.

— Что это значит? Говорите яснее.

— Кое-кто из ваших коллег счел сегодня нужным дать мне понять, что мы слишком уж близкие друзья. Начали мне открывать ваше прошлое…

Она резко передернулась и прервала его:

— Какое им дело… и вам… до этого!

— Мне — абсолютно никакого. Я не допытывался. Я только передаю вам.

— А почему передаете? Мне никакие рекомендации не требуются. И никакого заступничества я не потерплю. И никаких наставлений не приму!

Зиле постарался успокоить ее.

— Этого вам и не надо делать… Если я упомянул об этом, то только потому… Я думал, что, может быть, я действительно слишком навязчив. Я же не знаю, как вы на это смотрите.

— Кто встречается со мной, должен знать, как я на это смотрю. Я свободна и независима, и схожусь с тем, кто мне нравится. Если кому-то хочется шпионить и сплетничать — пусть. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Если кто-то думает, что я его компрометирую — извольте. Улица достаточно широка. На той стороне еще есть место.

Зиле просто не знал, куда ему деться.

— Вы превратно меня поняли… Вы совершенно превратно поняли меня…

Взглянув на его несчастное лицо, Зийна рассмеялась.

— Эх вы, прославленный драматург! Ну, бог с ним! Не будем больше умствовать, не будет и ум за разум заходить. Откровенно говоря, мне ваша дружба — если можно так сказать — очень льстит. Мне кажется, я могу ее оценить должным образом. Но какое значение имеет дурацкая болтовня?

— Никакого, никакого! — с жаром воскликнул Зиле. — Признаю свою глупость. Прошу прощения. Первый и последний раз.

Они пожали друг другу руки и дружески расстались.

4

Сезон, полный труда, волнений и всяческих неожиданностей, подошел к концу. Прежде чем разъехаться, кто на гастроли, кто отдыхать, кто в клинику, — вся труппа отправилась повеселиться в большой загородный сад.

Были все большие и малые деятели и работники сцены. Парикмахеры и портнихи. Режиссеры и члены репертуарного комитета. Многие литераторы и даже просто любители театра и друзья актеров.

Сначала у всех было только одно желание — встряхнуться. Как всегда в таких случаях, веселье выглядело несколько искусственным, чрезмерным. Но большой парк с огромными деревьями, со свежей зеленью и сверкающим мельничным прудом в низине вскоре по-настоящему взбудоражил и развеселил всех. Прихвачено было немало еды и питья, это тоже произвело свое действие. Теплый, ветреный, слегка облачный день развеял последний осадок от зимы с ее треволнениями.

Все здесь принадлежало им. Редкие гуляющие издали подозрительно вглядывались в слишком уж шумное общество и держались стороной. Несколько благодушных обывателей сморщили носы при виде эксцентрично одетых, непринужденно болтающих женщин. Бросили недокуренные папиросы на землю и исчезли за воротами.

— Спорю, что эти филистеры считают нас окончательно падшими созданиями! — воскликнула обычно наивная — но на сей раз далеко не наивно — Анна Салнис, указывая вслед им зеленым зонтиком.

— Это те, — драматически провозгласил благородный отец Фрицис Льепкалн, — кто на сцене готов тебе весь свой бумажник отвалить, а на улице на другую сторону сворачивает.

— Особенно, когда их супружницы и дочурки рядом.

— Даже если их и нет рядом, — откликнулся первый любовник Заринь. Стоя на краю оврага, он пытался ручкой своей трости зацепить ветку липы с еще нераспустившимся цветом. — Вы с вашими красными и зелеными зонтиками можете раздразнить самого флегматичного индюка.

— Красный и зеленый. Зеленый и красный — это прямой вызов мелкой, тусклой обыденности. — Мешковатый осветитель, переминаясь с ноги на ногу, обстоятельно набил свою английскую трубку. Точно дымящаяся груша, повисла она на кривом чубуке в уголке его рта.

— Эвое! — завопил кто-то. — Берем штурмом эту Голгофу! И, точно борзая, помчался к самой вершине холма.

Смеясь и толкаясь, вся орава последовала за ним.

Зиле с Зийной Квелде шли самыми последними.

— Мы, наверное, самые здесь рассудительные, — усмехнулась она.

— Не знаю, как вы. Но я свой рассудок сегодня упрятал подальше. Да здравствуют один день в году озорство, безрассудство — по мне даже глупость!

— Согласна. И глупость имеет право на существование. Да здравствует глупость!

— И в самом деле! В качестве контраста глупость просто необходима. Без нее самая прекрасная мудрость теряет свое значение. И человек становится монотонным и серым, как неотбеленный холст.

— Как неотбеленный холст… Вы остроумны, драматург. А ну, не отставайте!

Она побежала. Но Зиле не прибавил шага. С улыбкой смотрел он, как ее фигура, обтянутая светлым платьем в полоску, исчезает за выступом холма. Гибкая и ловкая, полная здоровой силы и сознания своей прелести. Малейшее движение пластично и грациозно — но без той принужденности и неискренности, которые присущи всем им. Удивительное сочетание культуры и природной естественности.

Но исчезла она не совсем. Он видел широкую шляпу с белым пышным пером, на котором теперь играло солнце и трепетные зеленые отблески от вязов. Округлое, интеллигентное лицо и покатые плечи, легко колышущиеся от учащенного дыхания.