Лодочники вскинули на плечи перевязанные крест-накрест, до отказа набитые кожаные мешки и понесли их по крутому берегу к корчме. Курт фон Брюммер на миг задержался на берегу Дюны{1}.
Ну вот наконец-то он снова в Лифляндии. «Родина…» Этим словом он старался все десять лет, проведенных в Германии, напоминать себе о ней, хотя за последнее время с этим словом никак не связывались ясные образы и воспоминания. По правде говоря, это слово и раньше казалось ему пустым и ничего не значащим. Когда друзья в винном погребке, расчувствовавшись после третьего кубка, начинали восторженно разглагольствовать о родине, которая у иных находилась поблизости, в каком-нибудь десятке миль от того же Виттенберга, и пели грустные песенки о разлуке и радостях возвращения, Курт не мог сдержать иронической улыбки. Он знал только, что в Лифляндии у него имение, откуда управляющий два раза в год присылает деньги. Не так уж мало, чтобы сетовать на нужду, но и не так много, чтобы, подобно сынку какого-нибудь гамбургского торгаша-суконщика, порой швырнуть на стол, не считая, полную пригоршню золотых гульденов.
И все же сейчас как-то странно щемило сердце. Шестинедельное путешествие сюда казалось похожим на однообразное, скучное плаванье. Только вокруг не морские волны, а непрестанно шумящие над головой темно-зеленые литовские и курляндские леса, да колеса внизу то и дело по самую ступицу увязают в ухабах и лужах топкой дороги. До смерти надоело валяться по польским и жидовским корчмам, где все провоняло дымом и сальными свечами, а по стенам ползают ленивые прусаки. И вот теперь ему казалось, что он наконец-то очутился на суше и обрел под ногами твердую почву.
В воздухе ни малейшего дуновения. И все-таки в ушах какой-то гул — однотонный, глухой, словно доносящийся из подземелья. Обмелевшая в середине лета Дюна слегка зыбилась, точно серая шелковая лента, которую где-то вдали раскачивают за невидимые концы. Солнце уже поднялось из-за противоположного берега, и его отражение золотым мечом легло на середину реки, упираясь острием в излучину под Птичьим холмом, заросшим орешником. Привязанный к низеньким мосткам осиновый челнок медленно покачивался из стороны в сторону, скорее от собственной легкости, нежели от течения. На том берегу приткнулся городок, основанный герцогом Фридрихом{2}, — куча закопченных деревянных лачужек, крытых соломой и дранкой, над которыми возвышались красные шпили католической церкви. Курту показалось, что десять лет назад лачужек было больше. Вдруг вспомнились пустоши, мимо которых только что проезжали лесом, — пепелища: видимо, в прошлом или позапрошлом году здесь были пожары. У берега стояли три большие лайбы. У двух поблескивали коричневые мачты, на третьей трепетал обмякший приспущенный парус.
Да ведь это же леса шумят, как и всегда они тут шумели. Все позабыл Курт, но только не этот шум. Он слышал его в Виттенберге, сидя у окна мансарды, хмурый с похмелья, разглядывая узенькую уличку. Слышал он его и во сне, как чужие, далекие голоса, сливающиеся с отражениями пережитого за день и обступающими видениями. Леса — да, они-то глубже всего запали в память его молодости.
Курт улыбнулся и тряхнул головой. Парика он не носил — должно быть, потому, что у него были густые темно-каштановые волосы, ниспадающие на плечи, такие красивые, что кельнерши влюблялись в него уже за одно это.
Фридрихштадт в кольце сосен подобен черному зрачку в зеленом кошачьем глазу. На песках, вверх по реке, вплоть до самого берега, растут кудрявые старые сосенки. Нависая над белой полоской гальки, они пытаются окунуть лохматые макушки в воду. На этом же берегу, за поросшей лозняком и камышом полосой болотистого луга, высится на холме чащоба елей и кленов с живописными серыми пятнами лип. Где-то там должны быть и осины — только они так шумят даже в самую безветренную погоду.
Курт повернулся и пошел. Сначала вдоль реки, затем тропинка повела наверх, в мелкий кустарник. Приходилось петлять, чтобы не измазать башмаки с серебряными пряжками и не вымочить светлые шелковые чулки. Вокруг камышей — зыбкий мочажинник, оттуда сквозь гальку к Дюне просачиваются ржаво-бурые струйки. За полосою мелкой гальки в глинистую почву глубоко врезалась проезжая дорога. Под ногами — красноватая жижа; пришлось, как лягушке, прыгать с одной еловой ветки на другую — они то там то сям выпирали из слякоти. И это в самой середине лета! Каково же здесь в пору осенних или весенних дождей! Но об этом могли поведать лишь обломки колес и оглобель, обрывки пеньковых и лыковых гужей, разбросанные повсюду.
Чем выше и ближе к лесу, тем слышнее птичье щебетанье. Там и посвистывали, и трелили, и прищелкивали, и позвякивали, словно в серебряную дощечку, хотя время распевать по-настоящему давно прошло. Даже шум леса заглох от этого многоголосого гомона. Так-так-так-так! — прокатилась долгая дробь. «Дятел крест на елке долбит», — вдруг вспомнил Курт когда-то слышанную простонародную песенку и снова улыбнулся. «Озорник, что у тебя для своего господина другого приветствия не нашлось? Ну что ж, старайся, старайся, крестов в этом краю, надо думать, требуется немало».
