Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [54]
На какую премию мог претендовать Блинов? Статусным учёным он не был. Однако среди его многочисленных публикаций есть не только религиозно-беллетристические сочинения и учебные пособия. У него имелись такие работы по статистике и этнографии, которые вполне могли быть расценены как публикации научные. Надо полагать, Блинов рассчитывал получить премию имени графа Д.А. Толстого. Дмитрий Андреевич Толстой (18231889) был известным государственным деятелем, министром народного просвещения, министром внутренних дел, а в конце жизни – президентом Академии наук. Премия была учреждена в 1882 году и выплачивалась из процентов с основного капитала, поступившего в ведение Академии. Денежную премию в 800 рублей и золотую почётную медаль (ценностью в 300, 250 или 150 руб лей) присуждали раз в три года за труды, относившиеся ко всем тем отраслям наук, что входили сферу деятельности Академии. При этом на соискание Толстовских премий принимались только такие работы, которые ещё не были отмечены какой-либо иной академической премией и издавались не за счёт правительства и не на средства академий, университетов и учёных обществ России.
Подготавливая своё сочинение, Блинов действовал как частное лицо. Его книжка печаталась уж точно не на средства правительства, академий либо университетов. Этнографические исследования (именно к этому направлению относилась монография Блинова) считались важной составной частью российской науки, они активно поддерживались Императорской академией наук.
Автограф наводит на мысль, что Блинов весьма высоко оценивал собственные достижения по этнографии и мифологии удмуртов, рассчитывая, что его сочинение вполне достойно премирования.
Инквизитор в рясе и священная корова
К примеру, в статье о Блинове, подготовленной к его юбилею, краевед А.Л. Рашковский счёл нужным заметить: «Не может вызвать одобрения и деятельность Николая Николаевича (Блинова. – В.К.) в знаменитом мултанском деле, где он выступал на стороне обвинения. Даже после того, как Владимиру Галактионовичу Короленко при поддержке многих видных российских деятелей удалось добиться оправдания вотяков, Блинов несколько лет продолжал высказывать в печати мысль о возможности человеческих жертвоприношений со стороны обвиняемых. Трудно понять такое упорство, но это было»[375]. Можно подумать, будто Блинов присутствовал на суде среди обвинителей! В действительности он лишь высказывал свои наблюдения и предположения, устно и печатно, да преимущественно уже после процесса. Сформировавшееся в советское время мнение, будто бы Блинов выступал экспертом на первом суде, где доказывал, что удмурты в недавнем прошлом практиковали ритуальный каннибализм, опровергал ещё М. И. Буня, написавший книгу о связях Короленко с Удмуртией[376]. Видимо, подлый слух был запущен удмуртским чекистом и литератором Михаилом Петровым (1905–1955) – автором крайне тенденциозного романа «Старый Мултан» (1952)[377]. И ещё: Блинов никогда не заявлял, что именно эти подсудимые зарезали человека – по его предположению, среди удмуртов человеческие жертвоприношения в недавнем времени могли-таки случаться, однако он был уверен, что в убийстве нищего привлечённые к суду крестьяне невиновны.
В общем-то, подобные суждения о Блинове объяснимы – это инерция восприятия. В советское время его личность рисовалась самыми чёрными красками. Дескать, этот мракобес и клерикал проводил в жизнь установки реакционных церковных и правительственных кругов, стремясь подчинить удмуртский народ оболванивающему влиянию православия, чтобы принудить к покорности и заглушить освободительные порывы.
Писатель и публицист В. Г. Короленко на втором и третьем судебных процессах был журналистом, а затем и общественным защитником обвиняемых удмуртов. Он приложил много усилий, чтобы донести до широкой публики свои впечатления о вопиющем, по его мнению, произволе и беззаконии во время следствия и на суде. Короленко в советские времена считался персонажем положительным – писателем-демократом, а его позиция в Мултанском деле стала краеугольным камнем такой репутации. Роль защитника угнетённых даже перевешивала в глазах советского официоза резкие антибольшевистские суждения, высказывавшиеся им сразу после красного переворота. При этом нередко противопоставляли позицию Короленко суждениям тех учёных и священнослужителей, кто выступал на стороне обвинения или хотя бы смел публично обсуждать вопрос о том, не случались ли изредка по глухим углам человеческие жертвоприношения.
Развивая установки Короленко и доводя их до крайностей, принято было, сочувствуя обвинённым, клеймить позором государство («самодержавие», «царизм») и Церковь. Началось это в первые же годы советской власти. Прекрасный знаток удмуртов, историк П. Н. Луппов, хорошо знакомый с покойным тогда уже Короленко, написал брошюру, где последовательно и дотошно излагал ход Мултанского дела и полемику в печати. К брошюре, без согласования с автором, было предпослано введение некоего В. Максимова с директивными установками – как следует всё оценивать. Комиссарским тоном, косноязычно обвинял он царский режим; твердил, что дело было сфабриковано на самом верху; указывал истинные цели организаторов (конечно же, гадкие)
