Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [34]

Но как сей случай нечаянности произошел единственно от поврежденной плиты, и мог быть совершенно с трезвым, но за всем тем поступок этот против должности и благоповедения угрызает мою совесть; тем более что я в продолжении всей двенадцатилетней службы не подвергал себя формальному суду, и притом относительно семейства моего, в коем я имею, кроме жены своей и дочери, пропитываю отца своего священника, одержимого падучею болезнию, мать и трех возрастных сестер; то на основании 165 пункта ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного Устава духовных консисторий[228] прошу покорнейше как отца и покровителя бедным и несчастным, без формального судебного производства, своим архипастырским судом осудить меня по ВАШЕМУ отеческому благоусмотрению для очищения моей совести.

К сему прошению

дьячек Николай Замятин подписуюсь.

Октября 3 дня 1851 года»[229].

Замятин просил епископа осудить его «без формального судебного производства, своим архипастырским судом». В чём разница? Он апеллировал не к бездушному закону, а к личности – «отцу» родному, который строг, но милостив? Может, и так. Но главное: официально проведённое разбирательство и затем церковный суд наверняка оставили бы весомые, неизгладимые следы в анкетах и послужных списках. В клировых ведомостях – ежегодных отчётах приходского клира перед церковным начальством – непременно указывались награды и наказания каждого священно– и церковнослужителя. Взыскания, определявшиеся без суда, а только по распоряжению начальства, не должны были отражаться в клировых ведомостях. Да и при начале какого-нибудь допроса под протокол, когда устанавливали личность, от человека требовали ответа, был ли он когда-либо судим и наказан. Впоследствии об этом придётся заявлять и несчастному Замятину. Покуда же он мог смело писать назначенному по его делу следователю, что «судим и штрафован не бывал».

Соображения дьячка Замятина

Итак, Вятская духовная консистория поручила разобраться с этим делом Орловскому духовному правлению. Там назначили следователем священника Петра Катаева. Он ознакомился с копиями уже имевшихся донесений. А чтобы прояснить некоторые обстоятельства, направил уточняющие вопросы в письменном виде самому Замятину и его коллегам – доносителям и свидетелям.

Стало известно, что в злополучный день 19 сентября в доме молоденького пономаря Ивана Пономарёва и его матери, просфорницы Матроны, проходил поминальный обед по хозяину – отцу Ивана. Покойный был причетником Николаевской церкви Котельнича, а его сын стал служить в Предтеченской. На обед пригласили людей из двух этих церквей. Священников там не было вовсе, а дьякон только один. Собрался народец поплоше – дьячки да пономари. Священнослужителям, видать, не по чину было бы в дом к просвирне заявиться, бок о бок с мелюзгой сидеть. Дореволюционная Россия – страна сословная, и каждое местное сообщество выстраивалось по ранжиру, в том числе и котельничская «поповка».

Свои шесть вопросов, адресованных Замятину, следователь Катаев формулировал незатейливо, зачастую просто копируя те фразы, которые фигурировали в прежних бумагах. Он чуть подправлял их, чтобы можно было в конце вопросительный знак поставить. И «тыкал». Например, он вопрошал Замятина: «…В каком виде, т. е. трезвом или пьяном, был ты у вечерняго пения, и для чего пел “Господи, помилуй” и пр[очее] не своим голосом теноробасом, а дышкантом?» Тут же, чуть ниже, Катаев спрашивал уже так, будто не сомневался, в каком виде тот появился тогда у вечерни: «…Для чего ты, будучи в нетрезвом виде, заподписал один указ прежде д[ь]якона весьма дурно?..» И вот ещё вопрос следователя: «…По какой побудительной причине ты гнался по церкви в олтарь холодняго храма за причетником Димитрием Анцыгиным, и от какового побегу якобы ты упал в олтарь?..» Интересовало его также, «где ты и с кем угощался вином и в каком количестве?»[230].

Дьячок Замятин на это ответствовал:

«1. Я от дня своего рождения имею 27 лет, судим и штрафован не бывал.

2. При приходской своей церкви прохожу настоящую свою должность тринадцатый год, и во время прохождения оной с октября 1843 до 1 октября 1851 года занимаюсь в поселянском училище помощником у наставников частным, в чем имею ссылку на г[осподина] смотрителя училища Бажина и священника Михаила Наумова; мог бы я сослаться и на прочих, но из наставников один – священник Алексей Верещагин отправился в Академию, другой – студент богословия Михаил Куртиев помер, впрочем за их время служения удостоверит о прохождении моей должности тот же смотритель Бажин, естли бы я был худой нравственности, то никогда бы меня не допустили до обучения детей поселянских[231].

3. Признаюсь чистосердечно, что я сентября 19 дня сего 1851 г. у вечернего пения был навеселе от употребления мною до четырех рюмок вина[232] вместе с доносителями – причетниками Анцыгиным и Поповым в доме причетника Пономарева на поминках, по усильной просьбе матери его Матроны. Впрочем, за исправлением вечерни “Господи, помилуй” и прочее пел обыкновенным своим голосом благопристойно. А может быть, разногласное и несогласное пение священнику Феофилактову показалось от того, что пившие вино прочие причетники со мною на поминках более меня были, подобно мне, в опьянении, и донос причта не может быть во всех отношениях вероятен, потому что причетник Попов за нетрезвостию вовсе не был у вечерни, а пришел к оной уже после окончания за повечерием