Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [26]
Эти данные совпадают с теми, которые можно извлечь из мемуаров. Не назвавший себя автор писал, что родился он в 1812 году на реке Оке, в селе Бёхово «Т. губернии» (л. 1); духовное училище, куда он поступил, находилось «в Туле» (л. 32); когда отец стал священником, семья переехала в Кошкино; уездным городом был Алексин (л. 32), а ближайшими к Кошкину городами – Таруса Тульской губернии и Серпухов Московской губернии (л. 43). В одном из эпизодов автор припоминал, как отец, не найдя его ни дома, ни во дворе, кричал: «Гарася!» (л. 20). В другом фрагменте опять упомянуто его имя – Гарася (л. 16). А старший товарищ по духовному училищу обращался к нему так: «Г. Н-ков!» (л. 27 об.; «г.» тут, скорее всего, не инициал, а сокращение от слова «господин»). В общем, имя, место и время рождения мемуариста, да и некоторые прочие детали, совпадают с тем, что нам известно об отце Герасиме Никитникове. Правоту Шиляевой подтвердил ответ на её запрос, полученный из Государственного архива Тульской области. Тульские архивисты сообщили ей сведения о семье отца Герасима[185].
Интересно, что в некрологе, опубликованном в вятском епархиальном издании, изложены некоторые истории из жизни отца Герасима, которые поведаны также в его мемуарах[186]. Возможно, он не скрывал, что пишет воспоминания, и даже давал их почитать. А может быть, просто часто рассказывал коллегам и друзьям о запомнившихся событиях своего детства.
Воспоминания отца Герасима завершаются начальными годами его учёбы в Тульском духовном училище (в пору, когда ему было лет десять). Сохранившийся текст испещрён поправками, заглавие было не вполне определено, но мемуарист едва ли намеревался продолжать записки. Ближе к концу текста есть фраза: «Закончу воспоминания из своего детства…» (л. 50).
Мемуары написаны хорошим стилем. В них нет скучноватых длиннот и перечислений, свойственных неуклюжему самоописанию. Они изобилуют точными деталями и характеристиками. То, что автор не стал прямо называть себя, свидетельствует, вероятно, о стремлении придать личностной истории обобщающий смысл.
Здесь я помещу те, наиболее интересные отрывки, где мальчику лет пять, то есть открываются они примерно 1817 годом. Далее следуют фрагменты, относящиеся к несколько более позднему времени, в том числе и к самому началу 1820-х годов. Подзаголовки – публикатора.
Семья Герасима была совсем бедной, отец обрабатывал земельный надел подобно крестьянину. Мать родила 22 ребёнка (!), но дети умирали в младенчестве «от родимца» (то есть от почти не определимой научными методами детской пагубы, которая обычно бывала схожа с параличом и в народе считалась результатом сглаза[187]). Выжили лишь Герасим и его младший братишка Егор.
В памяти мемуариста остались летние и зимние забавы со сверстниками-мальчишками, детские игры, быт и нравы сельчан, благодатная приокская природа. Подробное и достоверное изложение обстоятельств повседневной жизни простых людей, живших за два века до нас, заслуживают пристального и уважительного внимания.
Деревенские дети
Фотографии Сергея Лобовикова. Начало XX века
Игры и развлечения крестьянских детей
В период пятилетнего моего пребывания в Бёхово[188] из событий каких-нибудь зимнего времени в моей памяти ничего решительно не осталось; думаю, что это зависело от однообразия и отсутствия развлечений и восприятия более или менее сильных впечатлений. С самого раннего детства и ещё долго впоследствии я чрезвычайно боялся грома. Всякий раз, бывало, кто проедет на телеге по мосту, стук от колёс казался мне громом, и я опрометью, где бы ни был, бежал домой с улицы. Помню, раз был я с матушкой в поле недалеко от жилья (что она там делала – жала ли рожь, или что другое – не помню), а только помню, как бежали мы с поля домой под столь сильным дождём, что по дороге быстро текли ручьи. А матушка одной рукой вела за руку меня, а другою везла в тележке, вероятно, брата, ещё не умевшего ходить, а может быть, и не встававшего на ноги.
Из последнего обстоятельства очевидно, что я рос в эту пору одиноким и не имел близкого к себе по возрасту товарища, а потому, естественно, сблизился и играл с такими же, каким и меня держали по состоянию своему родители, босоногими и замарашками крестьянскими детьми. Конечно, в этой компании некоторые были и старше меня возрастом, и смышлёнее, а некоторые и сами уже с худыми наклонностями и не прочь руководить и других к худому и управлять ими – вожаки (как к похищению чужого, хотя и мелочного, особенно чего-нибудь лакомого и съедобного – воришки). Очевидно, в такой среде нельзя ожидать благотворного влияния на детскую душу.
Крестьянские ребята не отталкивали меня от себя и не гнушались мною, как не их сословия, а ещё полюбили меня. Однажды бегали и играли мы чем-то близь церкви, как, помню ясно, под горою на склоне лога, по которому из села пролегает дорога к реке, остановившись, кто-то из ребят, один или несколько, сказали мне: «Славный был бы ты парень, если бы не кутейник». – «Почему, – отвечал я, – зовёте так меня?» – «Ты кутью хлебаешь в церкви, когда поминают покойников, ещё с вечера из всех стаканов, отец твой даёт тебе»
