Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [27]
Similis simili gaudet[190], а потому и общество наше образовалось и постоянно, до поступления нашего в училище[191], состояло из меня и брата и крестьянских мальчиков, человек до восьми. Имена их и доныне я хорошо помню. Друг друга мы кликали и называли так, как называли их и нас родители. Нас – ласкательными уменьшительными именами: Гарася, Егорушка, а их – полуименами: Хомка (Фома), Ахромка (Варфоломей), Ивка (Иов), Филатка (Феофилакт), Кузька (Кузьма), Юшка (Ефим), Марка (это имя считалось неполным, а полное – Марей), Сенька (Семён). Мы жили с ними всегда дружно и не только не дрались, как бывает между детьми при отсутствии надзора, но и не ссорились. Видно, ребята крестьянские снисходили нам, как поповичам, и любили нас так, что, когда я окончательно отправлялся в училище, они провожали меня, распрощались и перецеловались со мною.
В этот период времени, т. е. и до начала учения, и при учении домашнем, игры и занятия наши при досуге состояли в том, что летом или мы бегали друг за другом, стараясь обогнать один другого, или играли в лошадки, либо в чиж, купались в пруду, кто не умел плавать – у берега удили карасей. Бегали в начале весны на поле за диким чесноком среди всходов зелени или щавелём на лужайках либо в вершинах, где косят траву, а в сады – за пупырями[192]. Занимались торговлею, воображая себя купцами, а товаром считали разноцветные красные или синие камышки, кремешки, нарванный на поле дикий чеснок, жёлтые, синие и др. цветочки. А из подражания большим при уборке сена строили повозки: к брошенному изношенному лаптю прилаживали из выстроганных палочек оси и колёса, смазанные и высушенные на солнышке в виде просверлённых кружков из глины, а для сена рвали и сушили траву тут же, на лужайке, и высохшую и сложенную в копны навивали (накладывали) на воображаемые телеги (лапти), отвозили привязанными к ним верёвочками в одно какое-нибудь место и складывали в стоги.
Часто компанией ходили в лог, что в самом селе к с[еверу], где были между кустами разных дерев и площадки, и ямы, за ягодами: малиной, земляникой, клубникой и куманикой (ежевикой). Раз, помню, мы увидели в одной из ям, заросшей малинником, множество, как казалось, зрелой малины, решились некоторые со мной спуститься в неё, но едва сошли, кто-то из кустов ухнул: «Ух!!!» Мы в минуту выскочили и опрометью пустились бежать к жилищам, так страшно перепугались, объясняя себе «ух!» присутствием там какой-нибудь нечистой силы или просто лешего.
Помню ещё второй подобный случай: кто-то из дворовых пустил кверху с предлинным-длинным хвостом бумажного змея, о котором никто из нашего кружка и понятия не имел. Играя, как-то мы вдруг слышим: необычное что-то урчит вверху – на небе (в воздухе). Поднимаем глаза и видим: летает голова с длинным хвостом и бросается в разные стороны. Кто пустил змея, за барским садом не видно. «Что это?» – спрашиваем мы в испуге друг друга. Нашёлся один из нас, который считал себя, конечно, смышлёнее и разумнее всех нас, сказал: «В таком-то доме нашего села, – указывая и самый дом, – жила старуха, покойную её в селе у нас считали колдуньей. Недавно умерла.
Теперь она, видно, убежала с того света и стращает нас, летая по небу». Мы все с изумлением и ещё с большим страхом поверили ему и удовлетворились его объяснениями. Так несмысленно ещё было всё наше общество!
Зимою же, когда мы с братом пока не начали учиться[193], целые дни проводили на улице, катаясь с естественных гор на салазках либо на ледянках[194]. Домой забегали только пообедать либо, если озябнем, на несколько минут, чтобы отогреться. К вечеру же возвращались мокрыми как курица, до пояса, оттого не помню, чтобы когда-нибудь в течение всей зимы мы не кашляли (л. 16–17).
Домашнее обучение
Когда мне минуло шесть лет, батюшка положил учить меня грамоте; брату Егору было только четыре года, а потому учить и его вовсе не располагали. Но брат, по всей вероятности, не из любви к учению, а по рвению и зависти мне, стал горько и неутешно плакать и просить, чтобы вместе со мною учили и его. Тогда решили учить обоих. Как батюшка был очень религиозен, то, несомненно, пред началом учения нас причастили и отслужили молебен. Этого я не помню, как то и другое, вероятно, было для нас обычно и знакомо, а потому и не могло произвести сильного впечатления. А помню хорошо самый приступ к учению: меня посадили за тот же обеденный стол, других я и не видывал в нашем доме; раскрыли предо мною славянскую азбуку. Тут же батюшка в моих глазах сделал из лучины указку и показал, как надобно держать её; велел, как в эту пору, так всегда и после пред учением перекреститься истово
