Ветер западный - [97]

Я стоял неподвижно и промерз до костей. Перекличка двух сов добавила остроты этой ночи. Благочинный желает знамения — будет ему знамение. Я вообразил этот западный ветер, его шум и нежность, и как он обдувает мне щеки и шею, будто кто-то оглаживает ладонями лицо, и он вихрится над полями Оукэма, то усиливаясь, то замедляясь. Тогда я и вспомнил о бархатистой черноте камышей, тянущихся ввысь в тумане, о их поразительном сходстве с воздетыми руками молящихся, и я подумал о Моисее, о моей матери и об ее нерассуждающей вере в меня.

Если я — лук и стрела, та, что угодна Богу и летит прямиком к Нему, не мог бы я не только попросить Его снизойти ко мне, но и сам пойти Ему навстречу? Я мог бы взять рубаху Томаса Ньюмана и от имени Господа повесить ее на камышах, что ознаменует воссоединение души Ньюмана, изъятой из речных вод, с близкими ему людьми на небесах, по соизволению Божьему. Простой и умиротворяющий дар небес, осязаемый дар, — и, не в пример более своенравному и непредсказуемому ветру, в таком знаке свыше я мог быть абсолютно уверен: он будет нам дан, и в скором времени, пока благочинный не покинул нас.

Я поймал себя на том, что рисую большим пальцем круги на ладони; взбудораженный, увидевший цель, пусть и вдалеке, я внезапно воспарил духом. Что до ветра западного, я не перестану его ждать, и когда он подует, я пойму, что Господь по-прежнему верит в меня. Это будет знамением не для благочинного, но лишь для меня — пакт между Ним и мной, если, конечно, Господь заключает подобные соглашения.

* * *

Ну а что еще можно сделать? Когда рубаха найдена, то почему бы не показать и тело, чтобы изгнать из деревенских страх перед душой неприкаянной? Надо их избавить от этой боязни призраков, полумертвецов и происков дьявола, потому что иначе они впадут в суеверия, истерию и предоставят благочинному повод для нескончаемых насмешек. Тело невозможно похоронить, но его можно увидеть или якобы увидеть. Вздутый, битком набитый мешок с разбухшей от воды плотью похож на призрака не более свиной рульки, если его увидят одновременно с рубахой в камышах, всем станет ясно, что душа Ньюмана отрешилась от земных страданий, перейдя в мир иной.

Однако самому мне нельзя обнаружить тело — с чего бы благочинный мне поверил? Нужен кто-то другой, кто, по меркам благочинного, ничего от такой находки не выиграет и не потеряет, — и таким человеком мог быть только Хэрри Картер. Выходит, придется навестить Картера и втолковать ему: ты должен откопать рубаху Ньюмана, отнести ее на реку и повесить на камышах; скажешь, что пришел туда, чтобы разобраться с упавшим деревом, а взявшись за дело, обнаружил тело Ньюмана, которое прибило к стволу напористым течением; затем ты побежишь ко мне рассказать об увиденном. Вместе мы вернемся обратно, я прихвачу с собой облатку и святой елей на всякий случай. Когда мы доберемся туда, тело уже исчезнет, разумеется, но потом ты найдешь рубаху, печальное и чудесное знамение. И мы побежим назад в деревню.

Картер начнет возражать, отказываться, скажет, что это обман, ведь никакого тела нет, и “как я могу лгать, как объявлю о рубахе в камышах, которую сам туда подброшу, нет, это не по мне”. Я объясню: немножко театра не возбраняется для достижения богоугодной цели — а как же миракли[47], что показывают повсюду (хотя в Оукэме такого отродясь не бывало), разве эти зрелища не возвышают Господа и Его творения? Это будет наш миракль, смекаешь? Мы разыграем его вдвоем, ты придешь за мной, когда разберешься с рубахой. Сделай это поскорее, но не завтра, так было бы чересчур скоро: не успел благочинный потребовать знамение, как ему таковое тут же выдали — он может что-нибудь заподозрить. Сделай это к Прощеному вторнику до отъезда благочинного.

Картер упрется: не сделаю, и не просите. И я скажу: “Ради блага Оукэма, благочинному необходимо знамение”. Картер ответит: “Благочинный хочет знамения от Бога, а не от нас, и если мы не совершили ничего дурного, Бог поможет нам, разве вы на Него не полагаетесь?” И я не нашел бы что ответить, не теряя достоинства, поскольку Бог, в отличие от Картера, знал не только о грехе самоубийства, совершенного Ньюманом, но и о том, что я отказался спасти его, причастить его, удержать. “Нет, — разве что ответил бы я, — не могу я целиком положиться на Бога”.

Но священнику не годится отвечать в таком духе своим прихожанам, и я буду вынужден пропустить вопрос Картера мимо ушей и попробовать подстегнуть его иным способом: хочешь получить прощение за твое участие в смерти Ньюмана, хочешь искупить свою вину? Тогда знай, твое искупление — сделать, не рассуждая, то, о чем я прошу. Картер заартачится, но в конце концов уступит. Заартачится в праведном гневе скорбящего, а уступит, снедаемый жгучей виной.

Я вытащил его пояс, припрятанный за ведром, и поспешил к нему домой, постучал мягкой стороной кулака тихонько, глухо, чтобы не услышали в соседних домах. Дверь открыл Картер, за спиной его маячила жена.

— Разговор есть, Хэрри, — прошептал я. — Впусти меня.

* * *

Картер не артачился. Взглянул на свой пояс — который я положил на стол — и в ужасе отвернулся. Потом недоверчиво косился на меня, пока я объяснял, что мне от него нужно, а когда я закончил, глаза его потемнели от презрения. Но стоило мне упомянуть об искуплении и прощении, как презрение сменилось отчаянием, он согласился. Облегчения я не испытал, напротив: поскольку Картера убеждать не пришлось, я вдруг почувствовал себя не очень уверенно. Жена его и вовсе не проронила ни слова, только отмыла дочиста мужнин пояс, повесила сушиться у огня и налила нам теплого молока.