Ветер западный - [90]
Страсть
У Старого креста прозвонил ручной колокол — три удара, ровных, водянистых. Джанет Грант не подведет, она прошагает через всю деревню до Нового креста и дальше до границ прихода, затем повернет назад, не переставая звонить в колокол, оповещающий о смерти.
Миновав Старый крест, я направился к лесу. Там на отшибе стоял дом Ньюмана, большой дом, больше, чем у многих прочих, почти такой же, как мой. В былые времена, коих мы не застали, здесь высилась старая деревянная церковь, а в доме жил священник. Ньюман отремонтировал дом; спал он на той же лежанке, где спал и выживал из ума тот старый священник. За домом у кромки леса протянулись свинарник, конюшня, выгул для гусей и кур, а чуть подальше — загон для лошадей, именно туда привела Агнес Прай кобылу благочинного. У свинарника фиделист Джон Грин молился свиноматке Ньюмана. Малышка Джейн Смит, схватив курицу, бормотала над ней: Смилуйся над душой мистера Ньюмана, помести его туда, где тихо и светло. На наружных стенах конюшни Фискер развешивал камешки с просверленными дырками, чтобы заманить в них дьявола, где он и сгинет (я же опасался, что дьявола не так-то просто обмануть).
Жена Филипа Руки-Крюки вешала крест на входной двери Ньюмана. В доме девочки Танли и Кэт Картер выстилали пол чистой сухой соломой и рогозом, посыпая сверху вялыми засохшими фиалками, хранившимися с лета. Беременная жена Адама Льюиса, морщась от боли в спине, наводила порядок на полке с молитвенниками и псалтырем, прибитой над лежанкой Ньюмана, пока ее муж пополнял дровами печь, как обычно делается в доме умершего, и будь у нас тело, мы бы положили его напротив огня. Роберт Гай, деревенский старшина, как всегда, насупленный, аккуратный, складывал непопорченную провизию в мешок — молоко, сыр, яблоки, миску с рыбными биточками (до сих пор съедобными), порей (немного обмякший), кучку шершавого пастернака (немытого) — и столь же насупленно, аккуратно опустошил мешок, когда я сказал ему, что благочинный займет дом на время и, наверное, не нужно оставлять его без еды. Кэт Картер я попросил перестелить постель, Адама Льюиса — принести остатки свадебной говядины и кабана, а его жену — сварить для нашего гостя похлебку.
Оставшись ненадолго один, пока Кэт Картер ходила за свежими простынями, Льюис с женой — за едой, а Гай и девочки Танли разошлись по домам, я зажег курильницу, набитую лавровым листом и тимьяном, и тем же фитилем запалил настенные свечи по всему дому. Я не мог свыкнуться с мыслью, что хозяин дома умер. А что, если нет — откуда нам было знать? Что, если Ньюман дурачит нас? Не то чтобы он был склонен к дурачествам, ни на йоту, но жизнь — штука странная, а смерть еще страннее. Внезапно в стенах дома раздался голос — возможно, голос Ньюмана, а возможно, дьявола, и я надеялся, что не Господа: “Ньюман приходил к тебе за помощью, а ты даже не открыл глаза. Этот человек умер из-за твоих закрытых глаз”.
У меня нашлось что возразить. Когда жизнь подбрасывает столько поводов для сожалений, стенаний, проклятий и страха, стоит ли растрачивать праведный гнев на священника, вечно выбивающегося из сил, за то, что он не открыл глаза? Такое ли уж это зло — держать закрытыми те самые орудия, которые Господь оснастил веками? Ибо навел на вас Господь дух усыпления и сомкнул глаза ваши[42].
Но тогда как быть с ватагой мускулов, умеющих и не ленящихся по тысяче раз на дню проворно поднимать мои веки, — дельце, к коему Господь нисколько не причастен, одно из тех, что в бесконечной занятости своей Он предоставил каждому вершить на свое усмотрение. Может, я не открыл глаз, не желая, чтобы меня беспокоили, либо осерчав на Ньюмана, а может, и из вражды своего рода. Ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем[43].
Незадолго до появления благочинного я притащил ведро воды, чтобы вылить ее в горшок, поставить в печь и согреть, если он захочет помыться перед сном (ибо слыхал я, что благочинные, даже окружные, моются на ночь). Гость наш огляделся и остался доволен, пощупал матрас на лежанке, с благодарностью взглянул на печь, одобрил пастернак и обрадовался, узнав, что вскоре ему принесут похлебку. Что до яблок, их было пять, он к ним не притронулся, сказал, что от яблок у него резь в желудке; завернул их в тряпицу и отдал мне с таким видом, будто дарит от своих щедрот.
Когда я уходил, дом прогрелся и запа́х луговыми травами.
— Человек — гнилое создание, мелкое и несчастное, вонючая слизь, а затем мешок навоза и под конец пожива для червей. В свой последний час он лжет отчаянно, в голове у него мутится, легкие трещат, и он ловит ртом воздух, и вены надрываются, пальцы холодеют, спина воет от боли, дыхание истончается, и приходит смерть. Его зубы на голом черепе застыли в мрачной ухмылке, личинки завтракают его глазами. Человек слаб и никчемен, ходячий труп, цепляющийся за мирские побрякушки, скелет, что однажды застучит костями, лишившись плоти и крови, разлагающаяся груда кожи и ногтей, а затем кучка иссохших костей. Человек — хозяин своей жизни? Разве ему принадлежит то время, что образует его жизнь? Нет, это время принадлежит Богу, удлиняет или укорачивает его Он по своей воле. Человек — грешник, чья жизнь день за днем торопит его к могиле, не хозяин он своему телу, но раб, его алый рот почернеет, глаза затуманятся, ступни окоченеют, язык обмякнет, и в ушах зашипит смерть.
