Ветер западный - [77]

— В Борне то же самое, — подхватил я.

— Именно. Так вот, однажды в стене образовалась дыра, довольно большая, в нее можно было просунуть руку. Хозяин дома, Джон Брюс, решил, что дыра его устраивает, поскольку он мог смотреть, как освящают гостию, не вылезая из ночной рубахи. Забавно, но видом он напоминал пастернак, который только что выдернули из земли.

Благочинный потянулся к кувшину, чтобы подлить мне пива, я не возражал.

— Я не мог проводить службы и читать проповеди из-за шума, доносившегося из дома Брюса, — продолжил благочинный. — У него было восемь детей и жена-певунья, и ей было все равно, нравится людям ее пение или нет, поэтому я велел заделать дыру. Спустя недолгое время дыра чудесным образом вернулась на прежнее место. Я сказал Брюсу, что коли стену пробил он, ему ее и чинить, он заартачился. Я стоял в алтаре, а в дыре торчала его пастерначья физиономия, бугристая, бледно-желтая. Дыру опять заделали, и он подал на меня в суд, и меня арестовали за нарушение прав владения. — Благочинный повернулся ко мне и фыркнул не без обиды: — Нарушение прав!

— Неприятная история.

Я нагнулся, чтобы почесать щиколотку. От рогоза на полу я всегда чешусь; если меня положат на рогоз, когда я умру, не будет ли некая мерцающая остаточная жизнь в моих конечностях по-прежнему чувствовать зуд, при том что руки мои омертвеют и разучатся чесать? Это стало бы для меня подлинным чистилищем.

— Я слыхал о таком. — Мне хотелось выразить братское участие благочинному, и к тому же я действительно слыхал о подобных случаях. — Прихожане подавали в суд на своего священника, и это всегда было крайне неприятно.

— О да, такое бывает, — вздохнул благочинный; сидя в кресле, он выглядел столь миниатюрным, что я расчувствовался, и по крайней мере одним из чувств, нахлынувших на меня, была приязнь. Слеза наконец скатилась со щеки благочинного, и он вытер ее, когда она достигла челюсти. — Бывает, что и говорить. Но как нам с этим быть? Добро и зло — не мужчина и женщина, одно от другого не сразу отличишь.

— Я бы сказал, что как раз очень похоже на мужчину и женщину, обычно мы можем их различить, но не всегда.

— Прекрасно. — Благочинный поднял кружку, словно поздравляя меня с удачной мыслью. — Тогда в том случае был ли Джон Брюс добронравен либо злонамерен? Стена принадлежала ему в той же мере, что и церкви. В придачу он много чаще глазел на церковную службу, когда в стене была дыра. Итак?

— Трудно сказать.

Не вставая с кресла, он развернулся лицом ко мне:

— Да, трудно, но тем не менее вам придется сказать.

— Придется? — Я выгнул бровь.

Он не спускал с меня глаз, ледяных, хотя я и попытался принять этот холод за нечто иное.

— То есть мне было бы любопытно узнать сперва, как вы поступили.

— А мне еще любопытнее узнать, как поступили бы вы, Рив. Согласились бы с тем, что Джон Брюс имеет право на стену и на дыру, и оставили бы все как есть? Либо признали бы право церкви на стену без дыры и заложили бы это отверстие?

— Вероятно, я бы договорился как-нибудь с пользой для обеих сторон.

— Договорились? — Нога благочинного взметнулась и упала вниз, словно ее дергали за веревочку. Сумел я, однако, вызвать у него восторг. — Да, Рив, и что же это был бы за договор?

— Дыру оставить, а его жене запретить петь.

— А его детям запретить разговаривать, плакать, канючить и браниться друг с другом. А Брюсу велеть не храпеть и не пердеть, а от его жены потребовать держать рот на замке, когда она предается радостям… — Он не закончил фразы.

Каким радостям? Соития? Я решил договорить за него, потому что никогда нельзя оставлять несказанным слово, которое вам неловко выговорить, иначе оно будет само повторяться в тишине опять и опять и раздуваться, словно плод, что висит на ветке перед вашим носом, покачиваясь и зрея. Умоляя его сорвать. Но я слишком долго медлил, и к тому времени, когда я собрался произнести это слово, плод упал и приземлился, перезрелый, у наших ног. Мы оба, опустив глаза, уставились себе под ноги.

— Рассказать вам, как я поступил в итоге? — спросил благочинный, выпрямляясь в кресле. — Я убедил судью снять с меня обвинение, и мы заделали дыру и довели до сведения Брюса, что это в последний раз. Иначе, если дыра появится опять, арестуют уже не меня, но его.

В зазоре между округлой блестящей слезой, вызванной усталостью, и теперешней прямой как палка спиной настроение благочинного изменилось. Губы его сделались тонкими, а пальцы вызывающе скрючились.

— Видите, Рив, в итоге мне пришлось действовать самому убеждением и настойчивостью. Когда неясно, где добро, а где зло, мы решаем этот вопрос по собственному разумению. Если мы стоим во главе, мы обязаны быть сильными. Нужно сказать себе: “Так я поступлю, и это будет лучше чем ничего”. Сказать себе: “Случилось непредвиденное и нежелательное, но я все улажу”.

— Вы уже не о дыре в стене ведете речь? — спросил я, потому что его пыл не оставил сомнений: этой байкой он целил в меня.

Старческим узловатым пальцем он постучал по кружке:

— Речь с самого начала шла не о дыре.

— Разумеется.

Мы оба пялились — я на пол, он на меня. От его испытующего взгляда моя щека горела, ее словно вминали внутрь. В этом испытании рухнула наша дружба. Как и моя надежда заручиться его поддержкой.