Ветер западный - [60]

— Вот именно, Том. Она льется прямиком в ухо и может ничего не значить. Или даже хуже чем ничего. Возможно, ее льет в наши уши сам дьявол.

— По-твоему, мы недостаточно долго живем на этом свете, чтобы понимать разницу? Мы что, дети малые? А ты — наша нянька, без которой нам и шагу ступить нельзя?

— Нянька? — Я сел на ступеньку перед алтарем, согнулся, воткнув локти в колени. После службы я всегда чувствовал усталость. День выдался теплым. В церкви было пыльно и уютно, по-летнему пахло водой в прудах и персиками.

Положив лютню на ступеньку рядом со мной, Ньюман принялся расхаживать взад-вперед, развеселившийся, возбужденный. Он походил на бродячего игреца, коих во множестве развелось, вроде тех дурашливых жонглеров, что то и дело роняют свои мячики.

— Divino fuorore, так это называется, — сказал Ньюман. — Божественное вдохновение. Музыкант, играя, превращается в рупор Божий. Музыка уносит его ввысь, Джон, и он, и его музыка воздействуют на людей как священник, как святой человек, проводник воли Господней.

— Однако без священника или святого, — я выпрямился и развел руками, стараясь унять свой гнев, — сумеете ли вы в точности распознать волю Господню? Сколько различных слов в мире, сказано в Послании к коринфянам. Но как распознать их смысл? Как распознать то, что играют на свирели или на арфе?[37]

Я взял в руку лютню, мертвую деревяшку, безжизненную, и положил обратно на алтарную ступеньку. А еще эта Пьета на другой стене в его личном алтаре, красок на нее не пожалели — вероятно, Ньюман полагал, что и в этом заключается нечто божественное. Бог в кисточке для раскрашивания, Бог свиной щетины. Ньюман прекратил шагать, теперь он стоял, скрестив руки.

— Я уважаю тебя, Джон, твое главенство как священника. Несомненно уважаю. Но, возможно, ты заходишь слишком далеко, воображая, будто милость Господня нисходит на нас исключительно твоими стараниями.

— Неправда. Я помогаю, но только когда самим вам не справиться.

Он посмотрел на меня сверху вниз:

— И с чем же я не справлюсь? Допустим, я сплю с хозяйкой усадьбы, и что, я нуждаюсь в твоей помощи, чтобы раздеть ее?

Я резко отвернулся:

— Нет, но я нужен тебе, чтобы получить прощение.

— Спорное утверждение, Джон, поскольку я сам могу подать прошение Господу, и Он простит меня или нет, накажет или нет. И я не уверен, что Ему нужен ты в качестве судьи. — Теперь Ньюман развел руками.

— И все же, — полюбопытствовал я, — ты спишь с хозяйкой усадьбы?

— Ну если и так, — улыбнулся он, — тебя это не касается.

— А потом играешь на лютне и Бог прощает тебя?

Ньюман рассмеялся. Думать, что Бог заинтересуется струнами из овечьих кишок. Думать, что овечья требуха способна заменить священника, обучавшегося годами, преданного своему делу душой и телом, поправшего свое мужское естество и отказывающего себе во всем ради служения Господу. Словно Бог каждый раз вострит ухо, когда Ньюман берется играть, — и даже больше, словно Бог поселился в его лютне.

— Будь по-твоему, — сказал я, взял лютню, вскочил на ноги, вошел в исповедальную будку и положил инструмент на низенький складной табурет, от которого у меня ломило спину. Когда я вышел из темной будочки, Ньюман стоял, прислонившись к восточной колонне.

— Вот, — сказал я не без ребячливого задора. — Если лютня — столь надежный служитель Господа, пусть она вас исповедует.

— Любопытно, — разулыбался Ньюман, — сколько времени пройдет, прежде чем обнаружат подмену.

Сказал он это не злобно; Ньюман никогда не злобствовал.

* * *

В исповедальне все еще витал аромат Сесили Тауншенд — лаванда, коровьи лепешки и плесневеющие отбросы, — и я подумал, что негоже сердиться на покойника, особенно когда у тебя на руках куча денег, принадлежавших этому покойнику.

Ньюман бывал задирист, в этом мы были похожи — он дерзил, а я его окорачивал, по-своему наслаждаясь перепалкой. Но в тот день он не просто дерзил, как я теперь понимал. И о Сесили Тауншенд заговорил не просто так: он как бы каялся в грехе, но не просил прощения. Раздевал он ее много раз, а потом играл на лютне для Господа, стараясь загладить свою вину, и, скорее всего, верил, что Господь не прочь его простить.

Сидя в исповедальне, я прижался виском к стене так, что голова заболела, и увидел себя в те минуты, когда меня посвящали в сан. Я лежал ничком перед алтарем, епископ простер надо мной руки, и я ощутил дрожь в костях. “Отныне ты in persona Christi[38], — сказал епископ. — Его словами ты будешь взывать к Господу”. Меня будто подвели к краю пропасти и столкнули. Я не воспарил на крыльях веры, потому что ты не воспаряешь, а падаешь, и это падение ужасно, но иного пути у Бога для нас нет. Ни живопись, ни музыка. Ни угол срезать, ни стороной обойти. Я пытался объяснить это Ньюману: в поисках Бога ты не взмываешь ввысь синей птахой, издавая сладкие трели, ты летишь вниз в бездонных потемках своей души. Но он никогда не вникал в то, о чем не хотел слышать.

И тут раздался грохот, глухой удар и треск. Крупнотелый мужчина рухнул на пол. Я выбежал из будки в притвор: Хэрри Картер, свалившись с лестницы, лежал на спине, у его уха спереди виднелся глубокий порез, а черепичная плитка, ответственная за ранение, полусотней разновеликих треугольников рассыпалась вокруг кровоточащей головы.