Ветер военных лет - [8]

В это не хотелось верить. Полтора километра — это же рукой подать, можно рассмотреть, так сказать, невооруженным глазом.

Я огляделся. Неподалеку росла сосна. Ее высохшие нижние ветви образовали удобную лестницу, и я полез наверх. Но не успел еще добраться до вершины, как увидел фашистскую колонну. Она, словно серая жирная гусеница, ползла по дороге, повторяя ее изгибы.

На землю я спустился с готовым решением. Доложив его командиру полка и получив добро, быстро поставил задачу артиллеристам и танкистам, уточнил направление движения батальонов, и полк двинулся на врага. Штаб остался на месте, в лесу, на импровизированном командном пункте.

Прошло несколько минут.

Вдруг опушка леса, на которой мы расположились, вздрогнула от разрывов снарядов немецкой артиллерии.

Мы не успели окопаться, и пришлось, бросившись под куст, прижаться к теплой земле. Дышать от пыли и едких пороховых газов буквально нечем. Грудью ощущаю, как гудит и вздрагивает земля.

Но вот разрывы становятся все реже. Я уже собираюсь встать. В это время рядом со мной что-то оглушительно рявкает. Чувствую удар в локоть. Боли нет, но рука немеет и становится непонятно тяжелой. А кругом наступает удивительная, неправдоподобная и тем не менее самая настоящая тишина: артиллерийский налет кончился.

Неужели я ранен этим последним снарядом? Да, вижу кровь на рукаве комбинезона. Водитель Федоров помогает снять комбинезон и гимнастерку, делает перевязку.

Плохо слышу. Кружится голова. Видимо, ко всему и контужен. Делаю колоссальное усилие, чтобы собраться и отдать нужные распоряжения, но теряю сознание…

Как мы добрались до госпиталя в Смоленске, мог бы рассказать мой водитель Леонид Федоров, потому что я то находился в забытьи, то вообще терял сознание. Но Федоров ничего не рассказал. У него вообще была совершенно необыкновенная и не всегда понятная «избирательность»: временами он охотно и много говорил о некоторых вещах, даже о себе лично (преимущественно это были воспоминания о довоенном прошлом), и абсолютно не хотел рассказывать о своих делах здесь, на фронте, в которых проявлялись лучшие черты его простой и мужественной натуры.

Пожалуй, среди моих непосредственных подчиненных не было человека более исполнительного, чем Федоров. Я даже в шутку говаривал, что приказать Федорову — все равно что сделать самому. И это действительно было так. На каком бы месте ни оставил я машину, я мог не сомневаться, что там и найду ее, что бы ни случилось: обстрел, бомбежка и прочие военные передряги.

Так же неизменно точно Федоров прибывал к месту назначения, какие бы трудности ни встречались на пути.

Не один раз в труднейших ситуациях аккуратность, твердость и находчивость моего водителя спасали мне жизнь.

Вот и в этот раз мы добирались до Смоленска под сплошными бомбежками. Несколько раз я приходил в себя в придорожных канавах или в чаще непролазного ельника, куда Федоров перетаскивал меня из машины.

Поздно вечером мы оказались в старом двухэтажном здании на одной из окраин Смоленска, где и до войны, кажется, был госпиталь или больница. Здесь мне была оказана первая помощь, а на следующий день, захватив с собой еще нескольких раненых, мы выехали из Смоленска и ночью были в Москве.

Военная Москва. Я никогда, кажется, не любил ее так сильно, как в этот год тяжелых испытаний. Все изменилось в городе. Знакомые дома смотрели настороженно и тревожно окошками, заклеенными бумажными полосами, напоминающими бинты госпитальных повязок. На улицах появились мешки с песком, указатели бомбоубежищ.

Но главное, изменились люди.

Из окна машины, везущей меня в Теплый переулок, где находился один из многочисленных госпиталей, я видел москвичей, чем-то неуловимо похожих друг на друга. Было ли это выражение сосредоточенности в лицах или деловитая поспешность, скорбная твердость во взгляде, неяркость одежды — не знаю. Помню только, что думая даже о знакомых, я мысленно называл их не по имени или фамилии, а просто — москвичи, мои москвичи, наши москвичи…

Через несколько дней пребывание в госпитале начало всерьез тяготить меня. Днем, слушая сводки Совинформбюро, я без конца думал о товарищах, оставшихся там, на фронте. Меня навестила жена с дочкой, которые вот-вот должны были эвакуироваться куда-то на Урал или в Сибирь; часто разговаривал по телефону с мамой.

Однажды утром, еще до врачебного обхода, в палате неожиданно появились двое военных в выгоревших гимнастерках, поверх которых были наброшены куцые белые халаты с закрученными, как свиные хвостики, завязками. Это были Александр Баранов и Николай Штейн, не просто подчиненные, а друзья, разделившие всю тяжесть отступления от Березины до Смоленска. Особенно я был близок с Барановым, которого высоко ценил за ясный ум и большие способности. Говорю это с откровенной гордостью, потому что, как я и предполагал, А. В. Баранов стал кадровым военным, окончил впоследствии два высших учебных заведения. Сейчас Александр Васильевич — генерал-майор авиации.

Я почему-то сразу почувствовал, что друзья приехали неспроста, что это не обычное «посещение больного». Усаживая гостей на стулья, сказал: