Ветер военных лет - [10]

— Стой! Кто идет? — крикнул идущий впереди разведчик.

— Некогда стоять, — ворчливо ответил низкий, густой бас.

— Кто идет? — еще раз бросил в ночную темноту наш разведчик.

— Санитар я, сержанта в санбат доставляю.

— Ранило?

— На мине подорвался.

— А тут что, минное заграждение поблизости? По голосу мы почувствовали, что санитар невесело усмехнулся:

— Уж куда ближе! Почти по минному полю и идете.

Я подошел к разведчикам. Санитар стоял, держа обвисшую фигуру человека в шинели.

— Границы минного поля знаете? — спросил я санитара.

— И границы знаю, и безопасные дорожки. Только, я же говорю, в санбат мне надо. Тяжело сержанту-то.

— Я дам человека, сержанта в санбат доставят. А вы проводите нас.

— Это можно, — спокойно ответил санитар и, передав раненого двум нашим бойцам, пошел впереди.

Теперь все продвигались с опаской, осторожно ступая в след идущего впереди. Я шел рядом с комиссаром полка батальонным комиссаром Михаилом Ивановичем Доценко.

Доценко прибыл в полк за две недели до этой ночи из Сибири. Сам он был не сибиряком, а белорусом, даже говорил с белорусским акцентом, твердо произнося «р», но ощущалось в нем то, что отличало всех воинов-сибиряков: какая-то особая добротность, надежность, обстоятельность.

Доценко очень быстро вошел в боевую жизнь полка, хорошо сориентировался в обстановке, познакомился с личным составом. Он всегда умел найти подход к красноармейцу и к командиру. Словом, проявил себя незаурядным политработником.

Я вообще должен сказать, что наши армейские политработники зарекомендовали себя на войне замечательно. Сама специфика политработы определила и особенности людей, которые избрали ее своей профессией, получив специальное образование. Это, как правило, были личности в полном смысле слова, люди сложные, своеобразные, живущие напряженной внутренней жизнью. Но даже и в тех случаях, когда на политработу в армию направлялись люди, не получившие специальной подготовки, то и тогда партия посылала на этот участок работы своих лучших сынов. Они в полной мере обладали способностями, необходимыми в той суровой борьбе, которую вел советский народ: способностью к подчинению личных интересов общественным, к самопожертвованию, к самому высокому, героическому подвигу.

Итак, мы шли с комиссаром полка Михаилом Ивановичем Доценко по мокрой, раскисшей целине, ворча и поругивая дождь, фашистов, ночь, минное поле.

Вдруг сзади полыхнуло пламя, осветившее спины идущих впереди разведчиков, и мокрую щетину сжатого поля, и пузырьки дождя на большой луже слева. Самого взрыва я не то что не услышал, а как-то не осознал, потому что все мое внимание сосредоточилось на собственном странном состоянии. Я ощутил, что лечу в воздухе, вытянув руки вперед и вверх и сильно прогнувшись в спине.

Я упал плашмя в холодную грязь с ощущением, что умираю, и потерял сознание. Однако, видимо, сознание вернулось быстро. Ко мне никто еще не успел подбежать, я сам поднялся на ноги и сделал попытку идти вперед. В голове, на фоне густого колокольного звона, что-то гудело пронзительно и тонко. Извне не доносилось ни одного звука. Меня обступала полная темнота. Однако я был в сознании, потому что чувствовал, что ноги двигаются плохо, потрогал бедра руками, ощутил что-то мокрое и липкое и снова упал. На этот раз сознание покинуло меня почти на трое суток.

Я пришел в себя в полутемной крестьянской избе, в деревне, где разместился наш медсанбат. На соседней койке, лицом ко мне, лежал Михаил Иванович Доценко. Глаза его были открыты и смотрели на меня. С трудом шевеля губами, я сказал ему:

— Ну, как ты, Михаил Иванович?

Доценко продолжал смотреть на меня. Я повторил свой вопрос, как мне казалось, громче. Доценко молчал. Не слышит, подумал я, контузило, должно быть.

Я стал рассматривать лицо батальонного комиссара. Оно было бледным. Под глазами чернели густые тени. Губы сухие, бескровные, словно мертвые. Вдруг губы Доценко ожили, зашевелились, потом снова замерли. Зато глаза смотрели на меня с вопросительным ожиданием.

— Говори громче, я не слышу тебя, — сказал я и тут же понял, что мы оглохли оба.

Через несколько дней нас обоих на санитарной машине отправили в Москву.

Лежа в госпитале, я жил надеждой вернуться на фронт. У Доценко такой надежды не было. Она осталась под Ярцевом, где мы с ним за несколько секунд до ранения хлюпали по грязи через минное поле. Доценко в темноте зацепился за проводок, тянувшийся к мине. Взрывом Михаилу Ивановичу оторвало ногу до колена. Меня, как я уже говорил, при взрыве тяжело контузило, так что подробности о своем ранении и первых днях в медсанбате мы с Доценко узнали позже, из рассказов товарищей и врачей. А пока, контуженные и ослабевшие от потери крови, лежали в Лефортовском госпитале. Я долго не мог не только ходить или сидеть, но даже просто изменить положение без посторонней помощи, пока у меня не произошла встреча с человеком, после которой я стал быстро поправляться. Однажды на пороге палаты выросла высокая фигура: в дверях, оглядываясь по сторонам и, видимо, разыскивая кого-то, стоял мой старый знакомый — Павел Вениаминович Новиков. Еще до войны мы служили вместе в 1-й мотострелковой дивизии, где Новиков командовал 2-м батальоном нашего полка. Я не мог сдержать радости и окликнул его.