Ветер с океана - [22]

Собственно, в неуемной самостоятельности Карновича проступка большого не было, некоторые, даже сам Березов, склонны были считать достоинством такую независимость. Березов предсказывал, что в скором времени только так и пойдет промысел — каждый капитан поведет автономный поиск и лов, сообразуясь лишь с ходом рыбы, а не с приказом с берега или плавбазы. Но это время еще не пришло. Суда на промысел шли караванами, надо было соблюдать основной «караванный принцип»— знать свое место в строю. Лихая удачливость Карновича вызывала зависть, ему старались подражать — но то ли не хватало такого же морского умения, то ли просто не было счастья, выпадавшего ему, только добыча не увеличивалась, а порядок нарушался. Кантеладзе не наказывал Карловича, а убирал «подальше от соблазна», так он сам это сформулировал, когда своей рукой вписывал Карновича в приказ № 118.

Управляющий встал из-за стола, обнял Карновича за плечи, подвел к окну. Перед зданием не убывала толпа.

— Скажи — кто они, все эти? Управляющий говорил очень торжественно.

— Не понимаю вопроса, Шалва Георгиевич. Люди.

— Ты бы еще сказал — хорошие советские люди. И был бы прав, дорогой. Во всех наших городах советские люди и везде они хорошие.

— Ну, что еще? Моряки. Океанские рыбаки…

— Океанский народ, правильно. А какой народ? Пришлые, вот кто. Из многих республик. Со всех советских меридианов и параллелей. Разные обычаи, разные уклады жизни. А мы из них делаем коллектив, общий обычай создаем, такая наша забота, дорогой.

Управляющий вдруг заговорил, как юношей рыбачил на Черном море, а перед войной организовывал рыбацкий промысел на Дальнем Востоке. Охотское море — по площади десять Балтик, осваивали океан. Каждый год прибывали новые люди, а было легче — пришлые вливались в недра коренного населения, перенимали традиции, трудовой коллектив уже существовал, он лишь умножался. А здесь строим на пустом месте! Пришлые народ особый — легкие на подъем, хитрые на выдумку, энергичные, лежебоки на новые места не лезут. Бочка, клокочущая от брожений мыслей и дел! Но если бочку не скрепить обручем дисциплины, наружу выплеснет хаос, анархия будет, а не порядок.

— Индустрию делаем! Рыбодобывающую индустрию. Десятки заводов в океане! Вместо удачи — расчет. На кальке расписываем промысел, потом идем в море. А кое-кто приносит старинку свою. Фартовщики — своеволие, надежду на случай… Нет, так не пойдет! Ведь что порой на берегу? Пьянки, вокруг промысловиков вьются бичи, скверные женщины… Перед отходом матросов на иные суда свозят хмельных на такси! И это терпеть? Вот смысл приказа: всех алкашей, всех анархистов — вон! Не пожалею и хороших работников, если распускаются на берегу.

— Я же не пьяница, с потаскухами не знаюсь! Имейте же совесть!

— Имеем совесть, имеем! Не пьяница, не гуляка, правильно. Нужны нам хорошие капитаны и на Балтике, тут остался народ помельче — и рыба пошла мелкая. Город снабжаем свежьем, из воды — на стол! Посылаем «Бирюзу» на усиление промысла в наших водах, вот так считай, дорогой, и спорить не надо!

Кантеладзе дружески потрепал Карновича по плечу. Управляющий мог и жестоко распечь нерадивого работника, мог и закончить неприятный разговор хорошими словами — обескуражить, если не обезоружить.

Карнович понимал, что после разговора с самим управляющим просить заступничества у его заместителя бесполезно. Да и обида, что Березов, всегда отмечавший молодого капитана среди других, в решающую минуту не заступился, мешала идти с просьбами. Несколько минут его томило желание пойти с жалобой к Муханову, но, убедившись, что у дверей кабинета Алексея много народу, совсем пал духом.

Мрачный, он поплелся домой. На выходе в парк его нагнал Шарутин. Штурман с надеждой осведомился:

— Чем кончился твой визит, Леонтий? Я поспрошал ребят в приемной, они говорили, что Шалва улыбался тебе, как родному сыну. Верно?

Карнович хмуро ответил:

— Если улыбался, как сыну, так перед тем, как выпороть сына розгами. Кремень! Обволакивает ласковыми словечками, а переубедить его — пустая трата времени.

— Давай посидим в парке, — предложил Шарутин. — Чудная сегодня весна — сто лет такой не помню.

— Не сегодня, а в этом году, милорд, — вяло поправил Карнович. — Удивляюсь — хвалишься, что поэт, а в родном языке не силен. Вечно что-нибудь перековеркаешь.

— Сегодня, а не в этом году, — упрямо повторил штурман. — Слово «сегодня» — расширительное, в народе так часто говорят. А если я коверкаю речь, так в соответствии с ее собственными законами, так сказать, подчеркиваю ее богатые возможности. Абсолютно правильно говорят одни иностранцы, да еще мой редактор. Был такой знаток русского, академик, немец, он нам сочинил грамматику, безупречность — жуть, а по-русски изъяснялся устно — не дай бог!

— Иди ты! — пробормотал капитан. — До грамматики ли мне сейчас?

Они присели на валун, нависающий над ручьем. В парке звенели птичьи голоса. Ветерок нес запах сирени и шиповника. Шарутин пробасил:

— Не убивайся. Перемелется — мука будет. Ты молодой, неженатый, не мне чета.

Карнович с угрюмой насмешкой посмотрел на него. — С какого дня определился в старцы?