Ветер рвет паутину - [21]

Ее слова обжигают меня ледяным холодом. Молиться… Принять крещение… Этого еще не хватало. Я съеживаюсь под одеялом, натягиваю его на голову.

— Чего расселась, барыня? — шамкает бабка, заглядывая в дверь. — Возьми-ка вилы да из сарая навоз повыкидай. Неча сидеть руки сложимши. Жратъ, небось, любишь! А работать за тебя кто будет?!

И мама покорно уходит выбрасывать навоз. А я приподнимаюсь на постели и кричу этой бабе-яге в лицо:

— Не смейте так разговаривать с моей мамой, слышите, не смейте! Она вам не батрачка!

— Да пропади ты пропадом вместе со своей мамой, — злобно шипит старуха, брызгая слюной и шамкая беззубым ртом. В тусклых глазах ее зажигаются холодные огоньки, она сжимает в кулаки костлявые пальцы. — Явились тут на мою голову! Больно ждала я вас, ироды треклятые.

Старуха выходит, с трудом переставляя ноги. Голова у нее трясется, как у заводной куклы, но дверь она захлопывает с треском.

Под отставшими выгоревшими обоями шелестят тараканы. Ветер швырнул в окно горсть грязных листьев, и один — большой, лапчатый, видно, тополиный, — приклеился к оконному стеклу. Протяжно и тоскливо завыла Мурза.

Качай-Болото, Качай-Болото, и кто тебя только выдумал!

«И никогда не поверю!»

Я уже говорил, что по целым дням к нам никто не заглядывает, — и люди, и дорога обходят наш дом стороной.

Но по воскресеньям дядя Петя с вечера запирает Мурзу в конуру. Мама скребет полы и кладет у порога охапку еловых лапок, а на стол застилает белую скатерть. Потом наливает в лампу керосин. Мы ждем гостей.

Ждать их приходится довольно долго, они не любят ходить засветло. Наконец темнеет. По хутору вспыхивают электрические огоньки. Бабка Мариля от электричества отказалась — мол, доброго. Да и зачем ей свет, если ложится она с курами. Радио у нас тоже нет, нет ни газет, ни журналов.

Ради гостей бабка нарядилась: надела широкую, черную юбку, обшитую внизу вытертой лентой, и черную кофту с большими перламутровыми пуговицами. Но на ногах у нее, как всегда, обрезанные валенки с красными, режущими глаза бахилами! Длинная жилистая шея торчит из широкого ворота кофты, как коричневый ствол какого-то засохшего дерева, и мерно, словно подсолнечник под ветром, покачивается птичья голова. Мама и дядя Петя тоже одеты в черное; колючая дядина борода дерет тесный воротничок белой, в полоску, рубахи, застегнутой под самым горлом.

Старуха зажигает лампу и закрывает ставни. За печкой пронзительно звенит сверчок, в трубе чуть слышно — у-у, у-у — гудит ветер. Ровно тикают старенькие ходики, гоняя стрелку по жестяному циферблату. Все трое молчат и вслушиваются в тишину за окном. Наконец кто-то невидимый мышью скребется в дверь. Дядя Петя, опрокинув на ходу табуретку, идет открывать. Гость долго возится в сенях, кряхтит, плюется, потом входит в дом. С порога он низко кланяется нам. Мама и бабка отвечают ему поклоном. Дядя Петя, который стоит, вытянув шею, за спиной гостя, помогает ему снять кожух.

Мама перенесла меня в большую комнату на кровать, и я могу его хорошо рассмотреть. Это высокий лысый старик с расчесанной надвое и крупными кольцами спадающей на грудь бородой. Резиновые сапоги его облеплены грязью — видно, пришел издалека. Он проходит к столу, припадая на левую ногу, и на желтом полу остаются черные, рубчатые, как после тракторных гусениц, следы. Садится, гулко кашляет, брызгая во все стороны слюной, и смотрит на меня в упор круглыми, как у совы, слезящимися глазами из-под красных век. Дядя Петя суетливо достает из шкафа потрепанную, засаленную библию в коричневом кожаном переплете и подает ее старику. Мама зажигает свечи в высоких медных подсвечниках и ставит их на стол. Старик садится, раскрывает книгу и погружается в чтение. Читает он, наверно, по слогам — медленно-медленно шевелятся его губы. Это «брат» Гавриил, проповедник здешней общины пятидесятников.

За стариком гости начинают идти густо, — дядя Петя только успевает вставать и открывать дверь: Дряхлые деды, старухи, какие-то молодые женщины в платочках, неуловимо похожие на мою маму, даже не знаю чем: то ли бледными вытянутыми лицами с поджатыми ниточкой губами и синими дужками у глаз, то ли тяжело опущенными, плечами и большими усталыми руками. Они бесшумно усаживаются на скамейки, на табуретки и настороженно поглядывают на старика и дядю Петю, которые сидят за столом. У двух женщин на руках маленькие дети. Вскоре народу набивается полная комната. Вот-вот начнётся моленье.

Как они молятся, я уже видел несколько раз. Когда-нибудь, я об этом еще расскажу. А сейчас о другом: двумя неделями раньше произошло событие, которого я никогда, не смогу забыть: меня заставили принять крещение. Теперь дядя Петя говорит, что я — полноправный член общины, такой, например, как он или «брат» Гавриил. Меня они тоже, называют «братом» — «брат Александр».

Вскоре после нашего приезда в Качай-Болото дядя Петя зашел в комнату, где я лежал, и сказал, что в ближайшее воскресенье они собираются меня крестить.

— И не думайте, — сказал я. — Я не верю в бога, я ведь вам об этом уже раз сто говорил. Можете делать со мной, что хотите, только ничего у вас не выйдет. Креститесь сами, если вам хочется, а меня оставьте…