Весы для добра - [23]
А Олег чисто физически ощутил, как мир снизошел в его душу: все, что было напряжено, разом расслабилось. И ноющий комок в груди рассосался — как не бывало. Чтобы проверить, окончательный ли это мир, он повспоминал о разных неприятных вещах, но не нашел в душе ни малейшего отзыва. Это был самый настоящий мир.
И блаженный мир. Олег ясно понял, что спокойствие — не просто безразличное состояние, а наслаждение. А еще утром, на мосту счастьем казались новизна, неизвестность. Что же это за прибор, у которого стрелка так скачет! Какой-то голубь, какой-то по-собачьи сморщенный нос могут ее перебросить от полного отчаяния к полному оптимизму. Нет, в серьезных вопросах никак нельзя полагаться на эти хрупкие чувства, а только на разум. Научный разум.
Но ведь разум, бедняга, и сам существо зависимое: когда сильно хочешь чего-то, твой разум то и дело оказывается слугой твоего хотения — пусть с виду ты и рассуждаешь вполне логично: логика — правила перехода от одного суждения к другому — сама по себе бессильна: так правила уличного движения не помогут найти нужный дом в громадном городе, если не знаешь адреса. Но откуда же берется адрес?
Ясно, по крайней мере, одно: несправедливость, эгоизм — страшные кандалы на разуме. Только не будь свиньей или трусом, и, глупый, рассудишь лучше умного.
Но может быть, естественный отбор закрепил те качества, которые помогают человеку лучше устроиться в жизни, для этого-то ноги ходят, руки берут, желудок переваривает, а мозг думает, и если он придумывает что-то неприятное для тебя, то это такое же физиологическое расстройство, как, скажем, несварение желудка: орган не выполняет своих функций.
«И верно, кому какая польза, когда я додумываюсь до чего-то неприятного, требующего каких-то жертв?.. Хм, как „кому” — да другим людям. Человечеству, если угодно. Хотя бы какой-то его части. Когда обуздываешь личное хотение разумом, всегда делаешь это для других. Для их хотений, значит?..»
Он напряженно задумался, чувствуя, что сейчас поймет что-то очень важное, — и понял. Разум — это, во всяком случае, нечто такое, что позволяет людям прийти к единому взгляду на вещи. И с радостным облегчением почувствовал: это — истина. Ему предстояло еще долго носиться с ней, но такой несомненной и ослепительной она не казалась больше никогда. Так что же — надо искать не личную, а какую-то общую истину? Истину не найдешь, пока думаешь только о себе? Здорово!
Незаметно для себя он встал и сделал несколько разминочных движений — ударов в воздух, нырков, — но тут же опомнился и осторожно огляделся: к счастью, его никто не видел. Однако, он уже мог снова вернуться к людям! Оказалось, что уже светит солнце, и на небе не тучи, а довольно редкие облака. Но почему-то казалось, что солнце проглянуло только на миг, и сейчас снова скроется. Земля тяжко вздрагивала: мимо неслись груженные песком платформы, по ним крутились лилипутские самумы.
Да, да, именно так: разум — та часть мышления, которая приводит людей к единодушию!
Почувствовав на лице неуместную улыбку, умудренную и какую-то отеческую, он поспешил убрать ее, пока кто-нибудь не принял его за ненормального, и — вздрогнул: навстречу шла молодая женщина в светлом пальто.
Но как она шла! Полуприсев, расставив руки и отведя их немного назад, как делают мальчишки, изображая самолет, и, вдобавок, оскалившись и что-то приговаривая. Но не успел он подумать: «Сумасшедшая!», как увидел у себя под ногами крошечного мальчишку в голубом комбинезоне. На неуверенных ножках он шел к матери, а она, смеясь, ловила его. И как внезапно переменилась вся сцена! Олег перевел дыхание.
Удивительнейшей штукой должны быть эти весы для добра и зла: одна лишняя или упущенная деталь — маленькая гирька, казалось бы, — может все перевернуть («в физике что-то не помню такого»): трогательное превратить в смешное, деликатное в бестактное — что угодно во что угодно. Раз уж из-за одной детали очаровательную маму можно увидеть жуткой юродкой…
А ведь он, Олег, — конструктор весов — на каждом шагу или упускает что-то, или домысливает. Уж чего он только с Мариной не наупускал и не надомысливал! Да и в других, простейших делах: недавно, например, ему показалось, что в руках у девушки что-то вспыхнуло, а это она раскрыла яркий зонтик, направив острие в его сторону; зимой ему как-то почудилось, что окна общежития отражаются в луже у стены, а это горели окна полуподвала, — и все-таки он не испытывает серьезных сомнений в конечной познаваемости мира, хотя теоретически понимает, что, в принципе, какие-то ошибки могут растянуться на всю жизнь. Вероятно, природа лишила его этих сомнений потому, что для жизни они совершенно бесполезны. В сущности, вопрос о конечной познаваемости мира может быть поставлен так: в состоянии ли человек выдумать вопросов больше, чем ответов.
Ближе к вокзалу навстречу попалось еще несколько человек: две девицы, разговаривавшие, не глядя друг на друга, широко раскрывая рты и качая головами, словно пели частушки, потом два парня, один из которых что-то рассказывал другому с такой сложной жестикуляцией, что его можно было принять за глухонемого. Возможность обмануться была во всем, а он чувствовал себя вполне уверенно в этом зыбком мире.
