Весы для добра - [21]

В прежние времена, проводив ее, от возбуждения он никак не мог дождаться автобуса и возвращался в общежитие пешком, в самом точном значении этих слов, ног под собой не чуя, зато, подобно Анне Карениной, чувствуя, как у него блестят глаза в темноте. Изредка она провожала его до остановки, и тогда он ехал на автобусе. В первое время он немного смущался, садясь в автобус, как если бы во время разговора с ней его вдруг опрокинули на тротуар и утащили бегом, волоча за ноги. Такой примитивный способ передвижения как-то очень грубо обнажал его телесную природу, поэтому, еще подходя к остановке, он начинал испытывать некоторую скованность.

И вот он в последний раз проходит мимо этой остановки… Защемило сердце, но это было уже наполовину предчувствие: раз было так хорошо — значит будет еще. Ничего не бывает в одном экземпляре.

Он шел по берегу Карповки. От его движения снег под ногами шевелился, как тополиный пух. Речка с чернеющими полыньями была похожа на белую промокашку, положенную на несколько больших клякс. Он не встретил ни души — жила только речка: в ней что-то потрескивало, похрустывало, иногда сыпалось со звоном. Он догадался, что понижается уровень воды и схватившийся лед прогибается и трещит. Еще днем он заметил, что на покатых берегах Лебяжьей канавки обломки льда выложили две ровные кромки, но не задумался, от чего это.

Он уже не старался не думать, только еще внимательнее смотрел по сторонам. Некоторая подавленность в душе присутствовала, но она лишь придавала миру особую прелесть, чуть ли даже не пряность: пустынная заснеженная набережная так гармонировала с его состоянием, что он почувствовал радостное волнение, уже явно художественного свойства. Пропустив мужчину в белых пуховых эполетах, Олег начал бормотать потихоньку:

— Когда по городской пустыне, отчаявшийся и больной, ты возвращаешься домой, и тяжелит ресницы иней, тогда — остановись на миг послушать тишину ночную: постигнешь слухом жизнь иную, которой днем ты не постиг; по-новому окинешь взглядом даль снежных улиц, дым костра, ночь, тихо ждущую утра над белым запушенным садом, и небо — книгу между книг…

Сколько раз он ни пробовал прочесть стихи вслух, — собственный голос казался бесцеремонно противным. Но бормотание было именно то, что нужно. Ощущение гармонии сделалось еще острее, хотя он не чувствовал себя отчаявшимся и больным. Однако, как и полагалось, все в стихах выступало крупнее и благороднее: даже заснеженная пустынная улица и ночная тишина, даже запушенный Ботанический сад. И во всяком случае, мир был прекрасен, — как всегда.

4

Как же после этого можно было вернуться в Ленинград? Он медленно брел к вокзалу, до которого было довольно далеко, и думал, что тогдашняя его внимательность (в сущности, он радовался и фонарям, и льдинам, и щенку) и означала освобождение, потому что в огорчении или даже озабоченности смотришь только, чтобы не налететь, не провалиться, не попасть под машину, и не помнишь, как шел и что видел. А если не помнишь — это почти все равно, что и не шел и не видел, то есть не жил. Твое Я — твоя память.

Что ж, если запоминание — жизнь, а забывание — смерть, то понятно, почему мы, когда нам хорошо, присматриваемся ко всему кругом, чтобы запомнить побольше и этим попрочнее укрепить свое Я. А когда нам плохо, — мы непроизвольно совершаем частичное самоубийство, отключая внимание и память.

Да, Марина дала ему зрение, и она же его отняла. Фауста ослепила Забота, а его — Марина. А ведь он уже прозревал, а значит и оживал, в тот, последний вечер с нею, и уже видел вовсю, когда, получив академку, вышел из института и с надеждой оглянулся, нет ли Марины на их обычном месте, — и с радостью отметил, что сердце екнуло только в самый первый миг.

А скоро он и оглядываться перестанет!

Празднуя освобождение, он устроил целую оргию внимательности, зоркости, объедаясь впечатлениями.

Тогда в первый раз после зимы он увидел чаек. Их не было раньше или он был слеп из-за непрестанных обид на Марину? Больше всего их кружилось там, где откуда-то из-под гранитной стены клубами расходилась по воде белесая муть и вода была подернута ритмически морщившейся и растягивающейся пленкой, похожей на рвоту. Словно раскачиваясь на невидимых качелях или «гигантских шагах», чайки, почти не шевеля крыльями, скользили по ветру, замирали и неслись обратно, лишь изредка увеличивая размахи и касаясь воды. Иногда они вылетали на набережную — крылатая тень бесшумно соскальзывала с парапета и, очертив дугу на тротуаре, так же бесшумно взлетала обратно и спрыгивала на воду.

Да, когда он смотрел на чаек, он жил, и когда шел по выступавшей из воды ледяной тропинке через сквер у общежития, где деревья стояли в воде, и можно было вообразить, что это Флорида, — тоже; а сейчас он снова не живет, потому что ничего не помнит и не видит. Он осмотрелся и увидел, что давно прошел мимо вокзала.

Досадуя на свою рассеянность, он все-таки, пытаясь вернуть утреннюю зоркость, посмотрел по сторонам, но все как будто только и ждало, когда он отвернется, чтобы сразу померкнуть в его памяти.

Значит, он не жил все это время, пока шел мимо вокзала, раз он ничего не помнит? Нет, мысли свои он помнит очень хорошо, а не помнит только ощущений. В чем же больше жизни — в мыслях или в ощущениях?