Весы для добра - [24]

Потом его толкнул очень целеустремленный и собранный мужчина, хотя Олег посторонился, — ему это ничего не стоило. Но мужчина даже плечом не шевельнул, чтобы разминуться. Олег представил, как тот идет по жизни, из года в год никому не уступая ни сантиметра, толкая всех и каждого, но это не вызвало в нем тягостного чувства. Ничего, пусть тот сеет вокруг себя зло, а он, Олег, будет сеять добро — еще посмотрим, кто кого!

Уже не в Ленинграде

1

Почти все дома на центральной улице были послевоенные, солидные, с портиками, а то и с башенками, — отзвуки строительства павильонов ВСХВ, возведенных с титаническим размахом, — но попадались и дореволюционные, напоминающие что-то не то петродворцовое, не то сестрорецкое. Поперечные улицы, в которые он заглядывал, выглядели уже совсем по-дачному. Случайно взглянув направо, он увидел, что идет рядом с чрезвычайно высокой сетчатой, крупными квадратами, оградой, за которой сияет необыкновенно лазурное небо. Удивленный (потому что справа должен был находиться пятиэтажный дом), он посмотрел на сетку как следует. Оказалось, что это была стена дома, выложенная голубой квадратной плиткой. Если последить, подумал, он, такие обманы случаются с нами ежеминутно. А мы все-таки не сомневаемся, что правильно видим мир. «Почему же я сомневаюсь, что правильно вижу добро и зло?».

Да просто потому, что сомнения эти сами лезут в голову, а сомнения насчет материального мира сами не лезут, их приходится притягивать — вот и вся разница. «О, так значит я ищу не истины, а отсутствия сомнений — несомненности?» Было очень хорошо идти по чужому городу среди незнакомых людей и чувствовать себя, как дома.

Вдруг он остановился и вернулся назад: его привлекло странное, похожее на ругательство слово «вшивка», написанное на выставленной в окне пластмассовой табличке. Это оказалась «вшивка молний» в мастерской ремонта одежды. После этого он усмотрел каламбур и в словах «брюки со скидкой». В Ленинграде он видел еще «дачу советов» в юридической консультации.

Он стал поглядывать на вывески и скоро обнаружил очень интересную: просто «магазин», без всяких пояснений, и, мелкими буквами, «Специализированный трест» и еще что-то.

Открыв легкую дверь, Олег вошел внутрь, но тут же вышел обратно. Он успел лишь заметить, что внутри очень чисто и просторно, и у дальней стены стоят несколько неярко-желтых гробов. Олег невольно съежился, словно стараясь поменьше прикасаться изнутри к собственной одежде. Напротив магазина, в «Москвиче», заехавшем двумя правыми колесами на тротуар, запрокинув голову спал водитель, и у Олега мелькнула сумасшедшая мысль, что это привезенный на примерку покойник. Однако, он сразу же опомнился и, увидев на следующем доме вывеску «Бани», уже не подумал, что там обмывают трупы. Но, тем не менее, стало как-то неуютно, будто он попал в какое-то скверное место, где все нечисто и нужно поменьше прикасаться к чему бы то ни было.

За баней его остановили две женщины средних лет и одна из них спросила, как пройти к похоронному бюро, спросила как-то игриво, словно речь шла о чем-то несколько комическом или не вполне приличном, вроде уборной или венерической клиники. Олег ответил в том же тоне, и ощущение нечистоты уменьшилось, хотя его тон в отношениях со смертью помогал ему почти всегда, — если, конечно, он бывал не один. Впрочем, наедине ему и в голову не пришло бы размышлять о смерти в таком тоне.

С детства для него самым ужасным в смерти была чудовищно бесстыдная целесообразность, с которой заранее изготавливали гробы, венки, бумажные цветы, выкрашенные какой-то жуткой, противоестественно-химической краской. Такой же краской красили продававшиеся на базаре пышные бумажные вееры, и его поражало, что находились женщины, решавшиеся украшать ими свои квартиры, вешая их на стену или затыкая за зеркала. Менее бесстыдным, но по своему прямо-таки механически прямому действию еще более ужасным был похоронный марш, всегда один и тот же, исполняемый клубным духовным оркестром с безысходно-прекрасным пением труб, безнадежным уханьем себе в чрево большого барабана и лязгом медных тарелок. Еще издали заслышав знакомые звуки, он бежал домой, запирал окна, двери и бессмысленно кружил по комнате, то присаживаясь, то вскакивая, что-то бормоча и даже, кажется, тихонько подвывая от невыносимой тоски. Слова «умер», «мертвый» были тогда мерзящими, покрытыми осклизлой испариной, а слова «убили», «убитый» были хотя и жутковатыми, но благородными. Но когда он однажды услышал рассказ про похороны убитого в драке парня и понял, что убитых хоронят точно так же, как мертвых, — эти слова вмиг потеряли все их романтическое очарование.

О собственной смерти он тогда не думал, только одно время к нему неотвязно возвращалась мысль о смерти близких, особенно матери, и он начинал обращаться с нею до того ласково и заботливо, что она настораживалась. И в школе, во время перемены, с болезненным любопытством, как на раздавленную кошку, глядя на прыгающего по партам дружка, он думал иногда: «И он тоже умрет».

Но с годами это прошло, и только в последнее время мысли о смерти и, как следствие, о бессмысленности и ненужности жизни привязались к нему снова. С каждой отдельной неприятностью можно было справиться, но — для чего? Впрочем, трудно сказать, всегда ли это была подлинная мысль, а не приходившая в соответствующих случаях привычная условная формула, отражающая его состояние не больше, чем приветствие «здравствуйте» является пожеланием здоровья. Но иногда это было буйство инстинкта самосохранения, почему-то разбушевавшегося, когда никакой опасности нет и в его услугах никто не нуждается. Олег думал тогда, что природа с этим инстинктом, пожалуй, перегнула: можно бы его раз в сто ослабить без малейшего ущерба для живучести человека. В это время ему часто приходило в голову: как это Марина не боялась его — не брезговала, — да еще решалась гладить его, целовать, зная, что он способен стать белым, холодным, дурно пахнущим, и лежать в самом бесстыдном из всех земных предметов — длинном ящике, называемом гробом, с жутким бесстыдством или бестактностью обсаженным тошнотворными украшениями. Еще эти роскошные переливы подкладочной ткани!