«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке - [11]

«Кроме того, принимая во внимание условия, которые ждут беглецов в Монголии, имею честь сообщить, что от поселения Тунка до монгольской границы – сто пятнадцать верст. Сначала путь лежит через поселение Шимкинское и Туранское, затем дорога выходит на наш Хангинский пограничный пост, от которого до первого монгольского улуса Урянха, находящегося около острова Косогол, – двадцать девять верст.

Этот улус занимает территорию в сто пятьдесят верст, радиусом около пятидесяти верст. Здесь расположена резиденция Дон-Нойана и Шеретуйя при Ламаистском дацане. От На-рин-Хоройской и Окинской застав до ближайших человеческих поселений – около двухсот верст, а дороги очень неудобны; снежный покров на горных цепях по полгода не позволяет свободно передвигаться, а другую половину года горные реки создают множество опасных бродов, поэтому все предпочитают путь в Монголию через Хангинскую заставу.

Как свидетельствует недавно прибывший в Тунку на лечение сын Дон-Нойана, от Урянхи до места, занятого бунтовщиками, нужно ехать двадцать две ночи, то есть, считая по меньшей мере сорок верст за ночь, преодолеть расстояние восемьсот восемьдесят верст».

Аргументы эти, вероятно, убедили руководство Восточной Сибири: к идее переселить польских бунтовщиков они больше не возвращались и даже смягчили полицейские строгости. После царской амнистии 1871 года тункинским ссыльным стало легче ходатайствовать о более продолжительных поездках в Иркутск и отдаленные окрестности губернии. «Нам объявили, – писал в своем дневнике 6 ноября этого года варшавский доминиканец отец Игнаций Климович, – что мы имеем право ездить в Иркутск на двадцать дней за билетом, а в губернию – на шесть недель».

Почта приходила в Тунку еженедельно. Таким образом, связь этой «уединенной» деревни с миром была возможна, но для ксендзов затруднительна. Кроме писем, ссыльным приходили с родины также посылки, однако содержимое их нередко пропадало. «[…] с посылками этими происходили крупные злоупотребления уже в самом Иркутске, поскольку иркутские чиновники, ужасные пьяницы и воры, тщательно проверяя каждую пришедшую полякам посылку на предмет сокрытых в ней денег или писем, вытаскивали и беззастенчиво присваивали целое и новое белье, приличную и дорогую одежду, новую обувь, подменяя их своим старым бельем, протертой одеждой, дранной и чиненой обувью», – писал ксендз Матрась. Чиновники конфисковали из посылок все, что было предназначено для отправления служб, даже белое полотно – подозревая, что оно может быть предназначено для изготовления стихарей. 27 мая 1869 года в иркутском ведомстве задержали золотой дискос и миссал, высланные с родины капуцину (ранее служившему в монастыре в Лёнде) отцу Базилию Ляссоте. Реже пропадали книги, журналы («не окрашенные политически»). Книги на «нейтральные», теологические, философские, исторические темы, к тому же изданные на территории Российской империи и прошедшие цензуру, после контроля, как правило, попадали в руки священников. В частности ксендзы в Тунке читали: главный орган церковных властей в Царстве Польском, выходивший с 1863 года «Пшеглёнд Католицки» («Католическое обозрение»), а также журналы «Кроника Родзинна» («Семейная летопись»), «Курьер Варшавски» («Варшавский курьер»), петербургский «Глос» («Голос»). Они комментировали и переживали события в стране и мире, будучи изолированы, все же отчасти включались в празднование польских национальных и церковных праздников.

Более всего они страдали от ограничения и контроля переписки с родными и близкими. Вся корреспонденция шла через иркутское ведомство, где подвергалась цензуре. В том случае, если в письме встречалось слово «ксендз», неоднозначные выражения, описания положения ссыльных или использовался неизвестный цензору язык, оно возвращалось к отправителю или же терялось, а зачастую было также чревато возбуждением следствия. Так произошло, когда ссыльные начали тайком, в обход государственных инстанций, направлять посылки на адрес приходского священника иркутской епархии ксендза Швермицкого (бывшего ссыльного 1852 года). В январе 1869 года под нажимом властей Швермицкий обязался передавать такие письма губернским властям. В свою очередь сто семнадцать духовных лиц, живших тогда в Тунке, заставили подписать заявление, что они не станут использовать адрес иркутского священника. Тем временем отсутствие вестей от близких приводило многих ссыльных в отчаяние. «Жажда писем превращается в зависимость, сродни пьянству, – писал ссыльный (имя его установить не удалось) из Тобольска в декабре 1869 года. – Жаждешь, потому что сердце болит, а удовлетворишь жажду – так лекарство хуже болезни. И нет спасения».

«Печальны, чрезвычайно печальны наши ситуация и положение. Кому же под силу предвидеть будущее», – писал летом 1868 года ксендз Миколай Куляшиньский знакомым под Люблнин. «Предо мною – бездна». На страницах дневника он выплескивал свою горечь: «Жизнь моя текла в Тунке монотонно, словно отметки на часах, одна подобна другой. Улыбка природы меня не трогала, дух убит, а тело иной раз голодает. Я влачил свое существование, словно подстреленная птица; вместо жизни – одеревенение, апатия ко всему. Хотел бежать в тайгу, в леса, в пущу, дебри и там поселиться вдали от людей, раз они обо мне позабыли. И ничего больше, тишина да могила в степи – вот и все, что мне осталось – думал я не однажды. – Да! Свершилось, – повторяю я ежедневно. – В такой ностальгии текла моя жизнь. Смерть товарищей заставляла меня проливать слезы».