«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке - [10]

. Около девяноста духовных лиц происходило из четырех епархий: из Царства Польского – из Варшавской и Плоцкой, а из Литовского генерал-губернаторства – из Вильненской и Жмудской, из каждой по двадцать с лишним человек. Из Варшавы – одиннадцать человек, из Вильно – два. Это «особое внимание» к четырем епархиям было связано как с большим участием тамошнего духовенства в повстанческом движении, так и с их большей численностью по сравнению с другими епархиями. Подавляющее большинство составляли священники: более ста епархиальных, около сорока пяти монашествующих, остальные – монашеская братия и семинаристы. Это были – по оценкам властей – опаснейшие политические преступники периода Январского восстания: повстанцы, капелланы, члены подпольной организации, агитаторы, «политические» проповедники и т. д. Словом, те, кто больше всего способствовал развитию повстанческого движения в Царстве Польском, в Литовском генерал-губернаторстве и Галиции. По нашим сведениям, в эту группу попали также невиновные, но тогдашние российские власти пользовались собственными критериями, согласно которым «подозреваемый» означало «виновный»!

Ссыльные жили в разных частях деревни, в том числе и на окраинах. «Тунка довольно велика, – писал в 1869 году в письме один из ее вынужденных жителей, ксендз Станислав Помирский. – Нас раскидало по разным ее краям. Чтобы просто навестить кого-то или зайти по делу, порой приходится прошагать семь-восемь верст, а то и больше, путь немалый, весь потом обольешься».

Ксендз Куляшиньский живописно рассказывает о том, как, зная разницу между повседневными обычаями местных жителей и ссыльных, можно было на протяжении дня распознать в тункинском пейзаже дома ксендзов: «Тункинские крестьяне имеют обыкновение зимой и летом топить печь и держать в ней приготовленную пищу; мы же топим позже, после утренней службы во благодарение Господа, что сохранил нам жизнь и здоровье: и многочисленные столбики дыма на фоне степи, поднимающиеся в глубокой тишине к небу, указывали на дома ссыльных священников. Эта картина разрывала мне сердце, напоминая, сколько служителей Церкви обречено на бездеятельность!»

III. «В Тунке ксендзов нет» – под надзором полиции

Изолированные в Тунке ксендзы находились под постоянным наблюдением и надзором полиции. Высшей инстанцией для них был полковник Михаил Семенович Купенко (позже он изменил фамилию на Купенков), находившийся в Иркутске и осуществлявший также надзор над ссыльными всей Восточной Сибири, адъютант генерала Корсакова. Непосредственным опекуном и надзирателем над ссыльными в Тунке являлся казачий атаман, сперва поручик, затем штабс-капитан Матвей Андреевич Плотников. Как и все прочие жители деревни, ксендзы также подлежали контролю так называемой мирской избы и заседателя (что-то вроде асессора полиции) Дьяконова. В специально изданном иркутским начальством уставе были подробно прописаны правила проживания изгнанников и контроля над ними. Первые несколько лет он тщательно соблюдался. Другим польским ссыльным не дозволялось селиться даже в отдаленных окрестностях. Поэтому когда польский исследователь Сибири и Байкала, ссыльный Бенедикт Дыбовский хотел устроить исследовательскую станцию в Култуке, расположенном на берегу озера и Тункинского тракта, сибирские власти долго не давали разрешения. «Опасались, – писал Дыбовский, – что мы станем посредниками между ксендзами и остальным миром».

Ксендзы не имели права покидать деревню, корреспонденция их была ограничена четырьмя письмами в год (раз в три месяца; это правило сохранялось до 1869 года) и проходила официальную цензуру в Иркутске. Будучи лишены гражданских прав (а также прав духовных лиц), они не могли совершать службу, иметь алтари, и лишь один-два раза в год им разрешалось пригласить священника из Иркутска для выполнения религиозных обрядов. Считаясь бывшими ксендзами, они не имели права называть себя священнослужителями, даже предварять – в любых документах – фамилию буквами «кс.» [ксендз]. Они также были обязаны извещать всех своих корреспондентов, чтобы те придерживались в письмах данного правила. «В Тунке ксендзов нет».

Местным надзорным органам вменялось в обязанность регулярно отсылать в Иркутск рапорты о поведении и законопослушности ксендзов-поселенцев. Другие политические ссыльные не имели права контактировать с ними, а в случае прибытия в Тунку таковых следовало немедленно выдворять. Полицейские строгости, ограничивавшие существование ксендзов, стали постепенно смягчаться после 1869 года, однако наблюдение и надзор сохранялись. Осенью 1870 года сибирские чиновники высшего ранга, не забывшие о событиях 1866 года и польском вооруженном бунте на прибайкальском тракте, настоятельно подводили полковника Купенкова к мысли о необходимости переселить ксендзов в другой район Сибири, так как Тунка может стать объектом бунтовщической агитации из Монголии, где произошли волнения.

Купенко в рапорте от 9 декабря 1870 года успокаивал начальство, доказывая, что годы ссылки и изоляции сделали из прежних бунтовщиков совершенно других людей, живущих, главным образом, надеждой на царскую милость и возвращение на родину: «Обходя дома ссыльных и наблюдая их бытовые условия, я мог убедиться, насколько нищета, изоляция от привычной среды и лишение социального положения способны изменить мировоззрение этих людей; в них сегодня невозможно узнать не то что агитаторов, некогда сыгравших значительную роль в восстании, но даже тех ссыльных, какими они прибыли в Сибирь». Правда, невозможно полностью исключить возможность попытки бегства в Монголию, но в этом смысле Купенко больших шансов беглецам не дает, учитывая здешние расстояния и естественные преграды.