Весьма похвально - [2]

– Вот посмотрите, юноша, на этот фолиант! Вот, возьмите, раскройте его – и он в свою очередь раскроет вам все тайны хиромантии. И тогда одного лишь взгляда на ладонь случайного прохожего будет вам достаточно для того, чтобы узнать все его прошлое, настоящее и будущее. Мало того, вы сможете предостеречь его от необдуманных поступков и посоветовать, как быть, чтоб линия жизни стала длиннее и глубже, а холм благополучия возвысился так, что станет просто невозможно сжимать ладонь в кулак… А это! О! Вы только посмотрите! Подробнейшее толкование изумрудных таблиц; кто знает таблицы, тому подвластно всё, то есть и мы, и антиподы. А вот, пожалуйте, я предложу вам изречения мактайских мудрецов…

Но тщетно! Сколяр не слушал ничего. Он только хмурился, вздыхал и украдкой поглядывал на ту, которая была непревзойденной мастерицей по части глади и неглади. Затем, чтоб не навлечь ненужных подозрений, сколяр брал наугад несколько книг и уходил, забыв распрощаться и поблагодарить.

А время шло. Дочь смотрителя взрослела, хорошела прямо на глазах… и оставалась в неведении о чувствах одаренного, но скромного сколяра.

Однако, как учат мактайские мудрецы, всему, даже бесконечности, положен предел. И так и в нашем случае. Однажды, присутствуя на диспуте, разгоревшемся по поводу вещих сновидений, сколяр услыхал о привороте лау-ли. Приворот этот заключался в следующем: ровно в полночь в полнолуние нужно было встать, сложить руки на груди, закрыть глаза, сосчитать до трехсот тридцати семи, затем медленно произнести имя того, кого избрал – и избранный явится к тебе. Вы будете вместе, но только во сне. Услышав подобное, сколяр возликовал душой и только хотел было воскликнуть…

Но тут его перебили:

– Вздор! Бредни! Чепуха! – возмущались собравшиеся.

А один из них, наиболее вдумчивый, даже потребовал призвать приват-экзекутора, дабы примерно наказать лжеца.

Однако лжец… О, простите! Однако оратор, поведавший о привороте, не сдавался. Он сказал:

– Конечно, то, что сейчас вы услышали, подобно вздору. Но это только оттого, что я сказал не всё. Козлорогий баран… – и тут оратор замолчал, и огляделся, и прислушался.

– Что? Что баран?! – не унимались собравшиеся. – Да говори же ты!

Тут я должен вновь отвлечься и объяснить вам, что в те давние времена не только науки, но и нравы также находились в младенческом состоянии. Так вот…

И оратор сказал:

– Перед тем, как считать, нужно обломить рога… – и замолчал, суеверно прикрыв рот рукою.

Но все и так прекрасно поняли: чтобы приворот возымел нужное действие, нужно сперва обломить рога козлорогому барану или, другими словами, совершить вопиющее святотатство. В наши просвещенные времена такого горе-оратора прямо с диспута отвели бы в темницу, но тогда… Тогда сколяры разошлись в полном молчании и о привороте лау-ли никто из них вслух не вспоминал, в душе отвергая его как средство весьма и весьма еретическое…

А наш герой, лишенный сна и аппетита, долго думал над тем, а хватит ли у него решимости надругаться над символом смиренномудрия. Ведь – шутка ли! – подобное кощунство непременно повлечет за собой проклятие. Какое? Каждому – свое, но самое действенное. Вот так! Вот каково было тогда! Сколяр долго и мучительно сомневался, он даже перестал ходить в книгохранилище, он вообще никуда не ходил… Однако в день перед полнолунием не выдержал и направился к тому оратору, который говорил о привороте. Оратор, подивившись смелости сколяра, тем не менее одобрил его решение, которое он назвал жертвой ради науки, и признался, что никто еще не испытывал на себе приворот лау-ли, так что последствия сей ворожбы могут быть самыми неожиданными.

Услыхав такое, сколяр помрачнел. Тогда оратор как-то странно усмехнулся и тихо сказал:

– Ты возьмешь ее за руку, и она услышит тебя. А когда ты возьмешь ее за обе руки, она проснется и будет рядом с тобой. Ты понял меня?

– Понял, – ответил сколяр и ушел.

А потом, до самой полуночи, он сидел на круглом табурете, смотрел на козлорогого барана, начертанного над дверью, и думал, сомневался. Но лишь только часы начали бить полночь, сколяр поспешно сошел с табурета, ступил к порогу, размахнулся…

И начисто стер – рукавом – со стены крутые козлорогие рога! Смиренномудрый, охранявший вход, остался без рогов. Теперь любая видимая и невидимая нечисть могла беспрепятственно проникнуть в мансарду…

Однако сколяр не думал об этом. Он сложил руки на груди, закрыл глаза, сосчитал до трехсот тридцати семи, затем мысленно произнес имя дочери смотрителя…

И та – в белоснежной рубашке, с распущенными волосами – неслышно вошла в его каморку. Сколяр, сгорая от скромности, осторожно взял ее за руку…

Тела их потеряли весомость, и они, взявшись за руки, выплыли в раскрытое окно и полетели по ночному небу, ярко освещенному полной луной. Белоснежная рубашка дочери смотрителя развевалась так легко, так свободно и так восхитительно, что сколяр не на шутку опасался, как бы у него не закружилась голова и он не упал и не разбился о бренную землю. Вот почему он все крепче и крепче держался за руку своей избранницы.

Шло время, а они легко парили в полуночном небе, рукава их широких одежд, подобно крыльям, трепетали на свежем ветру. Земля под ними… Нет, на землю они не смотрели; они смотрели друг на друга и улыбались. Сколяр, столь сведущий в графориторике, не раз порывался завести любезные речи, однако даже во сне он не решался разомкнуть уста – его преследовал страх, как бы оскорбленный козлорогий баран не отомстил ему, отняв разум и красноречие. А посему, думал сколяр, чем изрекать банальные глупости, лучше просто молчать и лететь, любоваться возлюбленной и ждать того момента, когда отступит страх и на смену ему придут радость и приличествующие полету речи.