Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [54]
«Под окном стоят автоматы газированная вода, от которых совершенно нет покоя в вечернее и ночное время. Как подходит мая месяц по жилам идет дрожь. Далеко за примером ходить не надо, возьмем вчерашнюю ночь т. е. с 15.06.1979 на 16.06.1979 г. Приблизительно 0 ч. 40 мин. подошли к автоматам подростки человек 10 пьяные и еще в руках поллитра водки, что они тут делали просто не описать, били по автоматам ногами с разбегу, перебили все стаканы, кто-то засвистел как будто милиционерский свисток, они разбежались, затем все вернулись и все началось сначала, вновь пошли удары ногами с разбегу и матерщина. Затем подошли к ларьку где чистят обувь и хотели разбить стекла ‹…› Спрашивается, для кого эти автоматы поставлены, утром рано идут ханыги сполоснуть горло, извините за резкость, но это так, а вечером и ночью, я уже Вам описал случай за одну ночь, а сколько еще таких ночей впереди просто кошмар ‹…› С таким соседом как автомат газированная вода, так и хочется выйти на улицу и закричать караул, что нет покоя и нет жизни»[339].
Это эмоциональное послание приоткрывает параллельно существовавшие модусы эмоционального взаимодействия с городским пространством. У законопослушного гражданина с семьей и изматывающим рабочим графиком еженощный звон бьющегося стекла и грохот металла под окнами вызывали страх и тревогу. Примечательно, что автор письма видит источник своих бед в самих автоматах с газированной водой, точнее в их способности привлекать хулиганов – взрослых и подростков. Именно автоматы он называет «соседом», от которого «нет покоя». Его главная просьба – переставить автоматы на «овощной базар», где «они не будут беспокоить и работать будут на полную мощность»[340]. Вызывающие определенные эмоции сборища подростков, с одной стороны, подъезды, улицы и другие проходные пространства, служившие им пристанищем – с другой, приводили в ужас советских граждан, воплощавших социальную норму и потому наделенных правом голоса в обществе – в частности, правом озвучить страх и отвращение, вызванные тем, что они видели вокруг себя, в письме в газету или на собрании жильцов. В Советском Союзе, как и в любом современном государстве, существовала своя эстетическая политика, построенная на противопоставлении чистоты и грязи: первая ассоциировалась с прогрессом, разумом и твердыми нравственными принципами, а последняя – с деградацией, девиантным поведением и угрозой[341]. Исходя из таких эстетических установок, советские чиновники и сознательные граждане неизбежно воспринимали изуродованное общественное достояние как грязное, а акты вандализма – как опасные, отсюда и часто повторявшиеся в повседневной речи и в педагогических дискуссиях призывы оградить детей от «влияния улицы и подъездов».
Однако совершенно иной эмоциональный оттенок происходящее приобретало в глазах участников подобных сборищ: детей, пачкавших белые потолки подъездов и лифты черными пятнами, подростков, бьющих стекла и срывающих трубки в телефонных будках, молодежи, выкручивающей лампочки в подъезде, чтобы в укромном месте заниматься сексом со случайными партнерами, взрослых, которые курили и пили на лестничной клетке, оставляя после себя пустые бутылки, окурки и заплеванные полы. Один из моих респондентов признался, что в подростков и юношеском возрасте – в 1970‐е годы в Ленинграде – принимал участие в некоторых выходках такого рода. Объяснил он это просто: бить стекла в телефонных будках «было весело», это казалось хоть каким-то развлечением на фоне скучной жизни на окраине Ленинграда (он жил в Выборгском районе как раз в период, когда там велось массовое жилищное строительство)[342]. В 1977 году участники пленума Союза писателей СССР, собравшиеся, чтобы обсудить, какой должна быть советская юношеская литература, в конечном счете перешли к дискуссии об отношениях между материальностью, эмоциями и девиантным поведением подростков. Владимир Амлинский предположил, что между неспособностью – или нежеланием – подростков усвоить господствующий культурный дискурс («отходом от нормального языка», говоря словами писателя) и привлекательностью «вечерних дворов, подъездов ‹…› душных танцплощадок», «тягой к столкновению, к бессмысленному конфликту с кем угодно и по какому угодно поводу» существует прямая связь[343]. Амлинский сознавал, что материальная среда городских пространств заряжена эмоциями до такой степени, что влияет на саму личность советского подростка:
«Стучат пивные кружки у ларьков, стучат костяшки домино, тускло потренькивает безголосая гитара. А [потом] эта бездуховность в отдельных случаях взрывается агрессией ‹…› Я видел этих подростков ‹…› и добрыми, и понимающими нормальный человеческий язык, а рядом, тут же – в удивительных проявлениях недетской жестокости. Видел их искреннее изумление после совершенного: „А как я мог это сделать, зачем?“ ‹…› Откуда они берутся, эти подростки в переулках, которые еще час назад были славными парнями, улыбались, шутили, насвистывали какой-то мотив, а сейчас, выпив полбутылки, готовы нанести тебе удар ‹…›?»
