Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [33]

Ил. 3.1. Дом Наркомфина. Ноябрь 2019 года. Фотограф – Светлана Яковлева.

Ил. 3.2. Кижский погост. Октябрь 2019 года. Фотограф – Илья Тимин.

Когда советское руководство обратилось к национальным интерпретациям истории СССР, эту перемену потребовалось отразить и в архитектуре. Поэтому в послевоенные годы для сохранения архитектурного наследия прилагалось все больше усилий. Фундамент новой государственной политики сохранения архитектурных памятников заложили постановления 1947 и 1948 годов, расширившие список объектов культурного наследия в СССР и законодательно обязавшие местные власти поддерживать их в нормальном состоянии. Десталинизация также существенно ускорила процесс музеефикации старых зданий и других сооружений. В 1960 году Совет министров РСФСР принял решении о создании национального реестра зданий и прочих объектов, признав их охраняемыми государством памятниками и расширив меры по сохранению архитектурного наследия, равно как и перечень сооружений, на которые они распространяются[189]. Документ, озаглавленный «О дальнейшем улучшении дела охраны памятников культуры в РСФСР» (№ 1327 от 30 августа 1960 года), включал список из нескольких тысяч зданий, главным образом церквей[190]. Список пополнялся почти ежегодно, и за последние тридцать лет существования Советского Союза в ландшафте позднего социализма десятки тысяч зданий, включая церкви, были официально признаны объектами исторического и культурного наследия[191]. На фоне этих мер происходил и другой связанный с ними процесс: старые постройки в заброшенных селах разбирали, перевозились и реставрировались на специально отведенных для них территориях, где открывались музеи архитектуры (чаще всего деревянной) под открытым небом; по подсчетам польского музеолога Ежи Чайковского, к 1990 году их общее число в СССР достигло пятидесяти восьми[192].

В этой главе я рассматриваю музеефикацию старинной архитектуры в СССР после Второй мировой войны как процесс, отразивший и стимулировавший национальное видение советской истории в его романтической трактовке. Сосредоточившись на Русском Севере, где памятники народного зодчества из‐за поздней модернизации сохранились лучше, чем в других регионах Советского Союза, я покажу, как дерево, традиционный строительный материал в местных селах, стало символом «древних культурных истоков» советского общества. Благодаря недавним исследованиям социалистической материальности мы теперь гораздо больше знаем о том, как социалистические режимы старались воплотить свое понимание современности и взгляд на исторический прогресс с помощью таких материалов, как пластик, бетон, железо и стекло[193]. В настоящей главе я хочу добавить дерево к списку материалов, сыгравших ключевую роль в объективации социализма, поскольку сама текстура дерева как материала могла живо свидетельствовать об исторической преемственности социализма.

Если теоретики советской марксистской архитектуры 1920‐х и 1930‐х годов рассматривали историю как живой процесс и стремились повлиять на нее, создавая новые материальные формы, то послевоенное движение за сохранение архитектурных памятников пыталось, оберегая исторические ландшафты и объекты культурного наследия, представить историю как предмет визуального удовольствия. Парадокс заключался в том, что реставраторы деревянного зодчества заимствовали у советских конструктивистов риторику и методологию. Суть деятельности тех и других составлял поиск подлинных архитектурных форм. Раннесоветские архитекторы полагали, что архитектурные формы должны выполнять новую функцию – создавать материальные условия для общественной жизни (отсюда призыв Гинзбурга к советским архитекторам «развертывать свой замысел изнутри наружу»). Однако в глазах советских защитников архитектурного наследия формы, с которыми они работали, имели только одну функцию – олицетворять историю[194]. В эпиграф вынесены слова Александра Ополовникова, утверждавшего, что в традиционной деревянной архитектуре «сохранилось немало из того, что ‹…› уходило корнями ‹…› к истокам древней народной национальной культуры»[195]. Такое понимание архитектурного наследия вылилось в попытки найти первичную, идеальную эстетическую систему, предположительно лежавшую в основе народного деревянного зодчества, и очистить сохранившиеся объекты от позднейших наслоений.

Движение за сохранение архитектурных памятников, существовавшее как в центральных регионах Советского Союза, так и на периферии, было внутренне связано с борьбой за социальную власть в послевоенном советском обществе. Стивен Биттнер и Катриона Келли в исследованиях, посвященных охране памятников архитектуры в Москве и Ленинграде, соответственно, показали, как архитектурное наследие наделило советскую городскую интеллигенцию правом определять историческое воображение, апеллируя к национальной памяти как к важнейшему, облеченному в материальную оболочку феномену. Многие советские проектировщики и чиновники по-прежнему стремились средствами архитектуры создать новые социалистические формы организации общества. Однако рост числа защитников архитектурных памятников среди советской интеллигенции после Второй мировой войны и особенно начиная с середины 1950‐х годов затруднял масштабную перестройку или снос подобных объектов. В позднесоветскую эпоху планировщикам приходилось считаться с участниками движения в защиту архитектурного наследия, опирающимися на изданные после войны законы и прибегающими к другим мерам институционального давления, например письмам в газеты или публичным слушаниям