Вещь - [36]

– Ты говорила, что жена Марата видела, как он сжигает вещи. Это была какая-то традиция? Ты тоже их сжигала?

– Первое время я раздаривала их сотрудникам и друзьям. Вначале я не чувствовала к ним особого отвращения, и мне просто хотелось поскорее их кому-нибудь отдать. Но Марат, случайно узнав об этом, устроил скандал и обозвал меня идиоткой, которая сама себе готовит виселицу.

«Ты что, не понимаешь, что большинство вещей, которые ты присваиваешь, отличаются от остальных: они оригинальны по своей форме, фактуре, цвету и запаху, и если хозяин их где-нибудь увидит, то обязательно узнает, – кричал Марат, придя в бешенство от моей глупости. – Ты, наверное, хочешь потерять свою работу, комфорт, который ты ставишь превыше всего в жизни, свободу, наконец? Ты намеренно хочешь сесть в тюрьму? Если ты думаешь, что вещи тебя оставят в покое, как только ты окажешься в каменных стенах карцера, то ты глубоко ошибаешься. В юности я проводил над собой эксперимент. Я попросил друзей закрыть меня на несколько дней в бомбоубежище, которое они собирались переделать в клуб. У меня были еда, питье и книги, с помощью которых я надеялся спрятаться от своих, как мне казалось тогда, постыдных желаний. ОНИ быстро нашли меня. Это были призраки вещей-долгожителей, которые приходили ко мне в виде ночных кошмаров. Я не буду тебя пугать и рассказывать, как это выглядело на самом деле, но я смог продержаться только сутки, чтобы не сойти с ума. Слава богу, у меня была тревожная кнопка. Когда друзья пришли, я сидел голый, забившись в угол, и дрожал. Если бы они пришли чуть позже, я бы умер от разрыва сердца».

После второго откровения Марата я стала откладывать вещи, которые уже испустили дух, в старый бабушкин комод, а потом по ночам выносить на помойку.

– Итак, ты начала поглощать энергию вещей. Сколько тебе нужно было этой самой энергии, чтобы чувствовать себя хорошо?

– По-разному. Это сильно зависело от самой вещи. Иногда и дня не проходило, чтобы мне не потребовалась дозаправка, иногда предметы питали меня месяцами. Где только мы с Маратом не находили (как он скромно называл этот процесс) любимые вещи. Я даже не помню все эти многочисленные презентации и банкеты, на которых мы бывали и откуда выносили то фарфоровую статуэтку или чашку, то серебряную указку, а один раз даже хрустальную ручку слива воды в унитазе. Марата особенно привлекали разные предметы искусства, всякий хендмейд, которые он потом долго носил на груди или в кармане. Он был уверен, что предметы кропотливого труда человеческих рук несут в себе особую целебную и питательную силу. Меня же Марат дразнил сорокой, которая тащит в гнездо все что ни попадя. Его жутко злила моя неразборчивость в связях. Иногда мне казалось, что этой всеядностью я нарушаю его планы.

– Значит, Марат, по сути, предупредил тебя о том, что обратного пути не будет? Почему же ты не отказалась от дальнейших отношений с вещами?

– Это был самый простой способ завоевать мир, стать богатой и знаменитой без особого труда. Я поглощала предметы, и это давало мне мощный энергетический заряд. Ты много знаешь людей, которые отказались бы от этого? Мефистофель рано или поздно приходит к каждому из нас с ТЕМ САМЫМ предложением. Человек ведь тщеславная скотина и горит на адовом огне уже не одну сотню лет. Мой любовник сулил мне все блага мира. Для того чтобы их достигнуть, нужно было лишь иногда, очень редко, можно сказать, даже шутки ради, красть какие-то предметы. Смешно было отказываться от такой перспективы. Да я и не видела на тот момент разницу между охотой и обычным поглощением. Я всего лишь с любопытством двигалась навстречу всему новому. Мне было интересно и волнительно.

– А твой первый муж? Вещи помогли забыть его?

(Женщина закуривает.)

– Честно? Я не забывала его ни на минуту. Корецкий всегда был первым и единственным. Это только говорят, что клин клином выбивают. Ерунда! Несмотря на мое увлечение Маратом, тень Корецкого не переставала преследовать меня. Мы жили в миллионном городе, но при этом наши пути постоянно пересекались. Общие дела, как реки, втекали в одни и те же компании, вытекая затем в большую сточную канаву бизнеса. Это мешало мне забывать его. Моя любовь жила не как у обычных людей – в сердце. Она пробиралась через вены и артерии прямо в солнечное сплетение, которое болело каждый раз, как только я слышала о Корецком. Я до сих пор не знаю, почему оно называется солнечным. Но как бы там ни было, солнце для меня в этом сплетении погасло навсегда, а врач поставил диагноз: язва на нервной почве. На две страницы он расписал мне порядок, согласно которому, по часам, нужно было пить успокоительные средства и соблюдать диету. Я была уверена, что он ошибся в диагнозе, так как язва – это болезнь студентов и алкоголиков. Я не понимала, при чем тут я. Доктор меня переубедил.

«Милая девушка, язва отнюдь не всегда связана с неправильным питанием, – заявил он мне тоном, не терпящим возражений. – А если вам все-таки легче связать язву с едой, то представьте себе, что это болезнь людей, которые жадно, в одиночестве проглотили пуд соли. То есть вместо того, чтобы выплеснуть свои негативные эмоции, они не нашли ничего лучшего, чем положить их, как таблетку, на кончик языка и запить небольшим количеством кипяченой воды. И вот теперь ваше горе живет у вас в животе. Как баночный гриб, оно растет и пухнет, питаясь вашими слезами». – «Что еще за гриб? У меня какая-то особая язва?» – «Нет, успокойтесь. Ваша язва самая обыкновенная. Просто я пытаюсь вам наглядно все объяснить. Неужели ваша мама никогда не делала напиток из гриба? В советское время все дети его очень любили».