— Если человек хочет править миром, он всё время будет идти к власти открыто, — учил своего спутника старик в стёганой куртке и твидовой шляпе.
Старик вышел подышать свежим воздухом. Стояла замечательная осенняя погода: ярко светило солнце, воздух был напоен множеством ароматов, лёгкий ветерок ласково перебирал белый пушок на голове старика. Неподалёку паслись прекрасные кони.
Второй старик был младше первого лет на двадцать. У него тоже были седые волосы, но хотя он и надел кроссовки — так было удобнее — из-под кашемирового пальто выглядывал строгий костюм. «Самая успешная операция — это такая операция, о которой твой противник не знает до самого момента её осуществления», — пробормотал он. Его спутник в шляпе понял его, потому что сам был знаком с работой Макиавелли.
— Это тактика, — продолжал старик. — Вы можете сделать так, что никто даже приблизительно не поймёт вашу тактику, но вам не удастся скрыть, что идёт война.
— Ну, а Пёрл-Харбор?
— Фью! — присвистнул пожилой человек. — Мы знали, ну или во всяком случае должны были знать, что отношения с Японией становятся всё более и более натянутыми. Они стремились захватить всю Азию, а мы отказывались поставлять им нефть. Нефть! И что по вашему они должны были делать? У них не было выбора.
— А террористы?
— Да ни Аль-Каида, ни Хезболлах сроду не делали тайны из своих намерений. Они же на всех перекрёстках кричат о своих планах. Только действуя открыто, они могут доказать, что сражаются за правое дело, только так они могут завербовать новых членов.
Второй старик с сомнением покачал головой — он явно думал иначе. Но он пришёл сюда за деньгами, за целой кучей денег, эти деньги он отдаст тем, кто работает с ним, так что пусть себе болтает, он может и послушать.
— Нам до мирового господства вот столько осталось — старик развёл большой и указательный палец — в образовавшийся промежуток с трудом бы поместился том Библии. — И пришли мы к этому, действуя совершенно открыто. Начали Проявленной Судьбой[1] и заканчиваем предупреждающей войной. Конечно же, мы говорим, что так будет лучше для всего мира, но истина уже давно ни для кого не секрет.
Солнце начало приятно пригревать — старики повернулись ему навстречу — пожилым свойственно тянуться к теплу. Они не смотрели друг другу в глаза, но понимали друг друга, и тот из них, кто был помладше, пробормотал что-то вроде: «Ну, может и так».
— И единственное, что может помешать этому — это если он проиграет на выборах — продолжил первый. — Мы вынуждены будем вернуться на уже пройденный этап…
И он развел руки, показывая, что это, хоть и не затянется навсегда, но времени отнимет порядочно.
— Не проиграет, — уверил его друг, который в эту минуту думал о деньгах, которые он получит, о деньгах, которые уже получил, о всех тех сотнях миллионов, которые они уже собрали для кампании. Если сложить все деньги, полученные от ПАКов, от групп поддержек, от ячеек партии в штатах, от церковных организаций, у них уже было порядка миллиарда. И от этой мысли ему становилось теплее, чем от солнечных лучей.
— Кстати, — сказал старик.
— Да?
— У меня есть план.
— Какой? — произнёс младший тоном, показывающим, что слушать он будет не из уважения, а из-за денег, да и вообще, не нужно им никаких планов.
— Тебе понравится, — глаза старика под шляпой радостно заблестели, собственный план казался ему прекрасным.
Человек в кашемировом пальто приблизился ближе — он знал, что старик очень умён. И хотя он был на сто процентов уверен, что план окажется негодным к употреблению, послушать его в любом случае стоило.
— Это не какая-то там невероятная стратегия, — начал старик. — Это тактика. Так что, держи сказанное в тайне. Так, чтобы ни одна душа не узнала.
Элайна Уистхэувэн любила книги и полагала, что и они её любят. Ещё Элайна мечтала помочь всему человечеству. Она была библиотекарем и носила очки с толстыми стёклами. Элайна ни разу в жизни не была у парикмахера, но её крупные кудри были всегда чисто вымыты и расчёсаны. Она жила как монашка на свою мизерную зарплату, снимала комнату у вышедшего на пенсию преподавателя и его жены, которая пустовала после того, как их собственные дети выросли и уехали на запад.
Когда я объявил Элайне, что она уволена, она покачнулась и приоткрыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. Она была тоненькой и хотя возможно, что под бесформенными свитерами скрывалось привлекательное тело, от одной только мысли об этом, одной только мысли, я почувствовал себя маркизом де Садом, начавшим «Жюстину» с подробного описания учинённого над девушкой насилия и продолжил её дальнейшими рассказами про извращённые и ужасные изнасилования, которым подвергалась бедняжка.
Когда я сказал ей, что она уволена, мне показалось, что я убил нежный цветок: сорвал его и смял лепестки.
Это произошло не по её вине. Она ни в чём не виновата. О чём я ей и сказал.
Её губы дрогнули, я не услышал слов, но знал, что она сказала: «В чем-то я провинилась».
