Весенние звезды - [14]

Но нет, Гадацци не такой, ему надо проявлять свою власть. Из-за его прогнившей кукурузы мы с Дудтулом должны специальный рейс сделать. А то, что кукуруза гнилая, я от него самого слышал. Эта мука им нужна для самогона. Я очень тогда разозлился, но вслух ничего не сказал.

Поехал. На краю села я догнал Бимболата. Он тоже на мельницу направлялся.

— Куда это ты, Казбек, на ночь глядя?

Я сказал. Он тоже рассердился на Гадацци.

— Вся их родня такая, — сказал Бимболат, — я их всех хорошо знаю. И отец такой был. А дед — так тот славился своей жестокостью. А Гадацци им подражает. Можно бы и завтра привезти этот мешок. Или он боялся, что до утра не доживет?

Бимболат не хотел садиться в повозку. Но я его уговорил.

Приехали. Но тут оказалось, что кукурузу Гадацци еще и не мололи. Ну разве нельзя было узнать прежде, чем посылать человека? Ведь он с работы мимо мельницы шел, мог бы спросить. Но где там! Боится свою честь уронить. Вроде бы с него погоны сняли, если бы он лишний раз поговорил с мельником!

Но все-таки приехали не зря, погрузили муку Бимболата.

Уже совсем стемнело, когда мы вернулись в село. Уже и лампы зажгли. Только в окнах Цымыржа нет света, будто вечер к ним приходит позже, чем к другим. Вечно он с женой из-за этого ругается. «Не умеешь, — говорит, — керосин экономить!» А что однажды у него с сыном получилось… Об этом все село знает.

Как-то зимним днем Цымыржа сидел дома около горящей печки. Скрутил цигарку. В это время из школы вернулся сын.

— Подай мне огня, — сказал Цымыржа.

Мальчик бросил свою сумку, схватил коробку спичек, зажег и поднес спичку к его самокрутке. Цымыржа, вместо того, чтобы прикурить, размахнулся и дал мальчику пощечину.

Жена Цымыржа набросилась на него:

— Что с тобой случилось? Зачем ребенка бьешь?

— А пусть он попробует в следующий раз около горящей печки мне спички зажигать!

— Ты же сам огня попросил! Бог бы тебя наказал!..

— Попросил. Ну и что же? Свою голову не надо иметь?

— Чего ты от него хочешь, чтоб тебя бешеные волки съели!

— Надо же спички беречь! В печке поленья горят. Можно же было догадаться! Привыкли на готовом! Не знаете, почем фунт лиха! А следовало бы хоть раз поинтересоваться, откуда идут и дрова, и спички, и кое-что еще…

Все у нас уже знают, почему в окнах Цымыржа позже всех загорается свет.

На улице, под акацией, сидели старики — Ханджери и Каламыржа.

— По-моему, Дудтул уже на тот свет поглядывает, — сказал Каламыржа, — уж больно у него походка осторожная стала.

— Да что там говорить, — поддержал его Ханджери, — кляча — она и есть кляча.

Бимболат лукаво улыбнулся.

— Какая же это кляча? Девушка в двадцать три года о женихах помышляет, а ты хочешь Дудтула в этом возрасте к Бараштыру[6] отправить!

— Неужели ему уже двадцать три года? — удивился Ханджери.

— Ей-Богу, целых двадцать три, двадцать четвертый пошел. Мы его с Байма вместе покупали. Он за Дудтула такую корову отдал! А как начали строить колхозы, Байма сам отвел его на колхозный двор. Правда, с условием, что коня закрепят за ним. До самой войны на нем работал.

Байма — это мой отец. Поэтому я никогда не замахнулся кнутом на Дудтула.

А вскоре мне пришлось снова столкнуться с Гадацци. Я ехал с дровами из леса; набрал там сучьев, валежнику. Вот уже миновал кладбище. Дальше дорога вдет под гору. Я соскочил с арбы, иду рядом с Дудтулом, придерживаю его. Переехали через мост, теперь рукой подать до дома. Садиться в арбу не стоит, дойду и пешком.

Откуда ни возьмись Гадацци:

— Стой!

Я остановил коня.

— Ты где был?

Будто сам не видит.

— Почему взял коня без спросу?

Я молчал: я знал, что каждое мое слово будет еще больше выводить его из себя.

— Весь в отца пошел!

Ну, этого я уже выдержать не мог.

— Что плохого сделал мой отец?

— Весь заказник вырубил — вот что он сделал? А теперь ты взялся!

Я взялся! Не видит, что ли, какие дрова у меня на возу? Да еще и на отца клевещет!

— Вот когда отец вернется с войны, тогда ты это ему и скажи. Он поговорит с тобой!

— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай: почему взял коня без спросу?

— Захотел и взял! Еще что?

Руки у меня начали дрожать, гнев душил меня.

— Сейчас я тебе покажу, мерзавец!

— Попробуй! Попробуй только!

Я поднял с земли два камня. Гадацци не ожидал этого и растерянно остановился.

— Подходи, подходи, если такой храбрый!

Гадацци остался на месте. Я тронул коня. Дудтул сам повернул к нашему дому. Я же по-прежнему крепко сжимал в руках два влажных голыша.

— Завтра можешь не выходить на работу! — крикнул мне вслед Гадацци.

Я молчал.

— И послезавтра, и через неделю!

— Мне скоро в школу, не то стал бы я спрашивать твоего разрешения! — крикнул я ему в ответ и поспешил за арбой.

Переходя мост, я кинул голыши в реку. Но на всякий случай взял с арбы топор и засунул за пояс.

Дзыцца сразу увидела, что я расстроен. Я рассказал, что случилось.

— Нельзя так разговаривать со старшими, Габул.

— Пусть не задевает отца.

— А что он о нем говорил?

— Сказал, что отец весь заказник вырубил! Пусть не смеет отца трогать!..

— Хорош друг… — грустно сказала она.

К кому относился этот упрек? К Гадацци за то, что оскорбил отца? Или к отцу за то, что называл Гадацци своим другом?