Веселые человечки: культурные герои советского детства - [146]

Этот интеллигент из советского фольклора, со своей тихостью, мягкостью, юмором и пр. и в ситуации ущемления, может вызывать ассоциации с образом советского еврея в условиях бытового антисемитизма. Шолом-алейхемовские вариации, «милый лузер», грубо говоря (а не модель Жаботинского, например: образ энергичный и воинственный, не меньше соответствующий реальности), были, надо полагать, сконструированы в советское время «свыше», для тех же нужд контроля, управления и «канализации» эмоций по отношению к данному нацменьшинству. (Меньшинство в имперском мире должно — по крайней мере, внешне, со стороны — выглядеть слабым и слегка нелепым: его качественные характеристики должны соответствовать количественным.)

Ребенок, наблюдающий за «Приключениями кота Леопольда», воспринимает постоянное преследование героя, с которым ему предлагается отождествиться (хорошего кота Леопольда), мучительство, на него (= себя) направленное, попытку его (= себя) искалечить, убить — как норму. Это происходит из-за смешения жанра «экшена» с воспитательной детской массовой культурой (с корнями в дореволюционной сентиментальной детской классики, типа Чарской). Для сравнения: «Том и Джерри», из западного мира, чистый боевик, с законами своего мира и жанра: герои одновременно плохие и хорошие, никакого морализаторства, более того — временами, перед лицом общей опасности, они дружат. Мыши в «Приключениях кота Леопольда», как бы из «Тома и Джерри», но сам Леопольд наделен человеческими чертами, он «один из нас». В сознании ребенка возникает путаница, которая в дальнейшем создает принципиально мутную ситуацию. Присутствие насилия оказывается возможным и допустимым в повседневной жизни, а не в экстремальной ситуации и не в игре.

В серии «Месть кота Леопольда» кот, доведенный мучителями до последней степени отчаяния, принимает препарат «озверин», и превращается в «не Леопольда, а леопарда», как декларирует он сам в боевой песне, перед тем, как совершить возмездие. Леопольд, так же как до этого мыши, не ограничивается тем, что готов к самозащите, а проводит акцию устрашения. Зрителю предлагается целый набор кошмарных положений — на сей раз уже для мышей. Такая инвертированная схема, по сути, ничем не отличается от того, что происходит в других сериях. Те же преследование, ужас, мучительство, которые должны увлечь нас и вызвать смех. От перемены мест героев ничего не меняется. В определенном смысле эта часть мультсериала — не «Том и Джерри», а «Заводной апельсин». Рокировка преследователей не приводит к воздаянию или к восстановлению «гуманистического баланса» в мире. Новая жертва просто страдает. Новый преследователь «просто» тешится своей властью. И предлагает нам разделить свое удовольствие: испытать нечто близкое к тому, что в психотерапии называется «пассивной флагелляцией», разновидность мазохизма, когда удовлетворение испытывают от того, что другой (другие, здесь в своем роде оргия) причиняет себе физическую боль.

Любопытно, что писателя Захер-Мазоха, от фамилии которого было образовано понятие «мазохизм», звали Леопольд. Вряд ли в сознании авторов мультсериала маячил этот образ, но на уровне того, что все на свете связано со всем, — можно увидеть тут «ответный удар» со стороны сути вещей, с которой режиссер и сценаристы обращались довольно легкомысленно. Имя же Леопольд — не от льва, что подсказывает наша обычная система ассоциаций, а, как утверждают справочники, от древнегерманского «смелые люди», «смелый лидер»… Хотя для авторов мультфильма это вряд ли имело значение: поскольку какие-либо универсальные внешние или глубинные связи в позднесоветском менталитете ослаблены или малозначимы, тут, скорее всего, сработала, в основном, «галантерейность», манерная иностранность аристократически-интеллигентского имени, коррелирующая с его жеманным образом и пацифизмом (а это ведь примерно одно и то же).

Преследователи тем временем безымянны. Известно, что у мышей сначала были имена, Митя и Мотя, но потом авторы сериала от них отказались. Судя по всему, первоначальная схема с автоматическим наименованием главных героев выходила нерелевантной. Оказывалось, что имена не нужны. Возникало ощущение «перегруженности»: какие-то дополнительные смыслы, мешающие действию, развитию интриги… А интрига, как мы говорили выше, состояла в разнообразии способов преследования и мучительства. Безымянность мучителей — безымянность зла. Оно разлито в мире; природное явление, как гром посредине лета (то есть когда грозы и бывают, на своем законном месте), надперсонально и не должно иметь собственного имени.

У мышей-преследователей вполне выраженные характеры. Они до известной степени напоминают двух персонажей из знаменитой комической тройки нелепых преступников — из «Операции „Ы“» и остальных фильмов Леонида Гайдая середины 1960-х годов, а именно «Моргунова» и «Вицина». (И у Леопольда есть общие черты с «Шуриком»: интеллигентность и незлобивость.) У героев Евгения Моргунова и Георгия Вицина тоже нет имен, а только прозвища: Бывалый и Трус. Видимо, потому, что оставить совсем безымянными «живых людей» невозможно. Кстати говоря, «народ» называл героев по фамилиям актеров в своем фольклоре (анекдотах) — вернул им человечность. С мышами проще. Какие-то внешние характерные черты у них могут существовать, как у хулиганов, напавших в подъезде: толстый, тонкий, в кепке, с хриплым голосом. Но имен нет и не должно быть — ведь если есть имя, то есть адресат персональной ответственности, собственно ответственности. А тогда нарушаются правила игры, законы этого мира: веселого беспредельного карнавала безответственности зла, подмен, имитаций. Всего того, что происходило в советской вселенной и что предлагалось воспринимать как должное, «не париться» и смеяться вместе со всеми.