Весь мир Фрэнка Ли - [100]

– Мистер Олмо, во сколько?

Мы с Полом вместе едем на север. Я высажу его в Санта-Круз, а потом поеду в Стэнфорд.

– Не знаю, – отвечает Пол. – В девять? В десять? Может, в одиннадцать? Или после обеда?

– В воскресенье машин будет немного, – говорю я. – Сбор первокурсников в понедельник. В любом случае успеем.

– Просто не верится, что это последний раз, когда мы… – От нахлынувших чувств Пол не в силах закончить предложение.

Мы втроем обнимаемся, чуть‐чуть не столкнувшись лбами. Потом Пол с Кью уходят. Буквально через несколько секунд после того, как они ушли, появляется мама.

– Они уже уйти?

– Да.

– О, – говорит она, поникнув. – Я хотеть говорить «до свидания».

– Ты их увидишь на День благодарения.

Она открывает рот, чтобы что‐то сказать, но передумывает. Я думаю о том же, о чем и она. «Но папы тогда с нами уже не будет».

– У тебя все в порядке? – спрашиваю я.

– Я о’кей.

– Мама, говори, в чем дело. Что такое? Что ты хотела сказать?

– Я о’кей, – повторяет она и делает вид, что страшно занята подготовкой к стирке.

Мы с Джо снова начинаем переписываться. Отправляем друг другу идиотские картинки, стикеры и анимашки. Она присылает фото своей комнаты в общежитии и снятый украдкой портрет соседки по комнате. Соседка выглядит как афроамериканский вариант Брит Минз, и это немного пугает.

Сначала Джо пишет часто, но потом сообщений становится все меньше и меньше. Это понятно – она исследует новый для нее мир. Было бы странно, если бы это было не так. Поэтому я не парюсь. В тот вечер на ужин мама готовит мою любимую еду – блинчики с морепродуктами и холодный суп нэнмен с лапшой. Мы с опаской наблюдаем за героическими попытками папы изобразить аппетит. Через некоторое время его рвет в одноразовый бумажный стаканчик.

– Прости, мамочка, – говорит папа.

– Айгу, – отвечает она, что значит: «Не переживай. Ты ни в чем не виноват».

Она дает ему стакан с водой. Папа отодвигает стакан в сторону.

– Принести два пива, пожалуйста, Фрэнки-умма, – просит он.

Папа сказал «пожалуйста»? Видимо, он что‐то задумал.

– Ты не пить, не надо, – протестует мама. – Ты болеть.

– Доктор сказать, я пить пиво сколько хотеть. Это не иметь значение, – отвечает папа.

Мама замолкает. Она видит его рядом со своим сыном, который утром уедет в колледж. Она понимает, что в следующий раз я, возможно, увижу его поздно ночью в больничной палате, примчавшись из Стэнфорда после телефонного звонка.

Мама приносит две бутылки пива. Она открывает их и уходит.

– По-моему, пиво гадкое, – говорю я. – Почему ты его пьешь?

– Это естественный продукт на основе вода и ячмень, – отвечает папа, и мы чокаемся.

Я не знаю, что сказать, и делаю глоток. Потом еще один. Ужасный вкус. Но компании лучше у меня еще не было.

– Так вот, – говорит папа. – Я тут читать, выучить новый слово.

Он хочет, чтобы я клюнул на наживку, и я это делаю.

– Что за слово, папа?

– Неогуманистический.

Загадочный какой‐то разговор.

– Папа, а что значит «неогуманистический»? – послушно спрашиваю я.

Папа делает глоток пива:

– Я кореец. Ты тоже кореец. Но еще ты американский подросток, на сто процентов. Ты – неогуманистический. Ты понимать, что такой «неогуманистический»?

– Вроде бы да, – отвечаю я, уставившись на свое пиво.

– Духовная суть – это так называемый ядро душа, как частица, как физический частица. Ты знать, что такой кварк? То же самый. Атом? То же самый, все один и то же.

– О’кей, пап, – отвечаю я.

А папа готовится к новому раунду мистической абракадабры. Я не возражаю. Сегодня последний вечер, который мы проведем вместе, поэтому я должен держаться.

– А вообще… – говорит папа. – А вообще… – Он замолкает.

– Что «вообще», пап?

– Я очень гордиться, – отвечает он. – Очень, очень гордиться. Я тебя любить, сын, о’кей?

Он кладет свою ладонь на мою. Его кожа стала тонкой. На запястье у него катетер. И его уже никогда не вынут. Я с трудом выдавливаю из себя слова, которые словно обледенели:

– Я тоже люблю тебя, папа.

У меня снова появляется знакомое странное чувство. Правда, на этот раз парю́ не я. И не папа. А вещи вокруг нас. Стулья и тостер, горшки и сковородки, тысячи безделушек с книжных полок – все это теперь парит в воздухе. Вещи складываются в причудливые созвездия, эфемерные и прекрасные.

– В общем, – говорит вдруг папа, и от звука его голоса все вещи возвращаются на места, – жизнь – это всего лишь сон.

Он убирает свою ладонь с моей под предлогом того, что ему надо стереть капли с «запотевшей» бутылки пива. Продолжительный физический контакт всегда давался папе трудно. Он не привык таким образом выражать свои чувства, но я не жалуюсь.

– Папа, перестань. Не будь таким мрачным.

– Я не мрачный, – отвечает он. – Жизнь – это всего лишь сон. Мой сон? Весь мой жизнь – прекрасный сон. Бог мне это давать. Я прекрасный жена иметь. Успех в Магазин иметь. Прекрасный сын в Стэнфорд учиться. Моя дочь, прекрасный женщина стать. Ты скажи Ханна, что у меня был лучший сон.

– Скажи ей об этом сам, – отвечаю я.

Он смеется. По-корейски это означает: «Мне очень стыдно за мое поведение».

– Пап, – настаиваю я, – скажи ей об этом сам. О’кей?

– О’кей, Фрэнк.

– Ты обязательно должен поговорить с Ханной. У нее для тебя есть очень важные новости. Ты меня понимаешь?