Вертер Ниланд - [55]

Я видел, что косточки, склеенные капелькой слюны, чуть стекли вниз по бумаге на сантиметр-другой и там уже окончательно прилипли к ней. В этот момент все, что находилось вокруг меня — рыбные кости, бумага, хлеб, стол, рот человека, сам человек, комната, — приобрело зловещее значение. Туман безмолвия окутывал меня. Я был окружен сильным запахом — не селедки, и даже не табака, но дешевой, некрашеной сосновой древесины. Я чувствовал, что моей вере был нанесен второй удар, теперь уже смертельный. «Ах ты, хитрожопая морда, — подумал я. — Может, ты тут и не при чем, но учение твое — это лжеучение. Оно фальшивое. Это все вранье. Это подделка».

Я вежливо откланялся и ушел. У себя в редакции я сообщил, что никто не смог помочь мне с адресами, однако о подробностях умолчал. Было решено подключить к этому гаагскую редакцию.

Еще несколько вопросов оставались без ответов. Был ли в то мартовское утро у Ады и ее мужа с собой обещанный револьвер, и если да, тот ли самый, с негодными патронами? Я об этом никогда не спрашивал, но невозможным это мне вовсе не кажется. И потом, долгое время спустя, отказ предоставить мне адреса — был ли он вызван нежеланием, страхом или просто привычкой? То, что адреса, как выяснилось потом, кто угодно мог получить в кабинетах Второй Палаты[24], возможно, не упрощает ответа.

И наконец, не мог ли тот факт, что годы спустя я в один и тот же день встретил на улице сначала Аду, а затем Пейна, означать некую существовавшую между ними обоими связь, гораздо более непосредственную, чем можно было бы предположить? Я имею в виду то, что Пейн мог быть тем самым человеком, который отдал приказ прицепить плакат к трамвайным проводам.

Рождественский вечер сестры Магнуссен

Сестра Магнуссен решительно, подчас сопротивляясь встречному течению, пробиралась сквозь плотную массу покупателей, жужжавшую, словно рой тяжелых жесткокрылых жуков. Из распахнутых дверей магазинов лились негромкие песенки, в мелодию которых вплетался бойкий перезвон бубенцов. На лицах, осиянных снежно-голубым светом витрин, застыла непостижимая, нервная радость. Почти все торопились. Ничего удивительного, поскольку стемнело и через час магазины закрывались.

Сестра Магнуссен уже разделалась со своими покупками. Продуктовую сумку то и дело зажимало меж напирающих тел, и приходилось крепче держать ее, чтобы не потерять. Казалось, толчея все усиливается: временами сестра Магнуссен просто не могла сдвинуться с места и терпеливо дожидалась, когда группа зевак отлепится от стенда с заводными игрушками и увлечет ее в правильном направлении.

Она утомилась, ноги у нее побаливали, но заторы в толпах зевак не портили ей настроения. У людей настал праздник — их праздник Рождества. Для сестры Магнуссен он мало что значил. Она никогда не задумывалась об этом, да и жизнь не оставляла времени для развлечений. Пятнадцатилетней девочкой она решила посвятить себя уходу за больными, и теперь, на пятьдесят шестом году жизни, служила палатной медсестрой в той же больнице, куда пришла, закончив учебу. И у нее всегда было так много работы! Собственно говоря, всех дел было просто не переделать.

Порой она проводила канун Рождества в больнице, но примерно столь же часто оставалась у себя, в зависимости от расписания дежурств. И этот вечер ей предстояло провести дома.

Еще раз затерялась в толпе ее темнолицая, сухопарая фигура, так что оставались видны только рыжие волосы, увенчанные медицинской шапочкой, — но вот торговые ряды закончились, и ей удалось выбраться из течения.

Она взяла тяжелую сумку под мышку. В сумке не было свертков или подарков, лишь продукты и кое-какое чтение для предстоящего выходного дня.

Какой бы рассудительной ни была сестра Магнуссен, теперь, в этот самый миг, когда гул вокруг нее затих и больше не слышалось перезвона колокольцев и льющегося из магазинов пения, ею овладело нечто вроде грусти, которой бывает пронизано всякое Рождество: мир на земле; рождение Сына Божия; долгие путешествия поездом; хмурая, сумрачная погода, загоняющая людей в жаркие комнаты; блеск серебристого стекла; россыпи искусственного снега, груды мятой оберточной бумаги и таинственный запах, печальный, как воспоминание юности, — запах свечей и нагревшихся еловых иголок. Сестра Магнуссен тряхнула головой. Быстро пройдя по узким, тихим улочкам, она добралась до дома — маленькой квартирки в нижнем этаже, располагавшейся почти на углу улицы, наискосок от небольшого парка. Здесь она прожила двадцать восемь или двадцать девять лет. Это было крошечное гнездышко, состоявшее из двух старомодной планировки комнатушек, перегороженных раздвижными дверьми, коридора и кухни; садик позади дома был меньше самой маленькой из комнат. Для сестры Магнуссен места хватало, ведь гостей она принимала очень редко, не говоря уж о том, что у нее никто никогда не ночевал.

Мебель была все та же, тридцатилетней давности, — в те времена она считалась модной: массивные дубовые столы, почти без резьбы, и брабантские стулья с плетеными сиденьями, которые теперь приобрели какую-то странную вневременность; такую мебель иногда встречаешь в приемной страхового врача.