Вершина Столетова - [56]

Зайдя с подветренной стороны, Михаил выбрал затишок и присел. Можно бы дожидаться утра в шалашике, который он видел днем, в тот же раз, но его не хотелось искать. К тому же и до зари теперь оставалось, наверное, недолго.

Утки крякали то редко, как бы поочередно, то разом, наперебой, будто спорили о чем-то и никак не могли договориться.

Михаил прилег на локоть, поднял воротник пальто и втянул голову в плечи. Сразу стало очень тепло и уютно. Сначала думалось о всякой всячине, потом все чаще и больше — об Ольге, о том, что завтра — теперь уж и не завтра даже, а, считай, сегодня, — бригада переедет на поливные участки, и сев пойдет еще быстрей. Лишь бы дотянули машины — все будет сделано точно в срок, пусть Ольга не тревожится…

От мыслей об Ольге было беспокойно. Михаил будто с глазу на глаз, один на один разговаривал с Ольгой в эту темную ночь; они никого не видели, и их никто не видел, никто им не мешал.

Медленно, постепенно начинало светать. На темном небе образовались прорехи, и через них на землю сеялся жидкий белесоватый свет. Его хватило лишь на то, чтобы обозначить контуры предметов, наметить их общие очертания. Показались теперь никому не нужные, тоже какие-то белесые звезды. На земле все было неясно, затушевано, в небе — резче, но от этого неприглядней. Грязно-серыми космами лохматились тучи, надвигаясь одна на другую и становясь еще более огромными и неуклюжими.

Михаил выбрал небольшую продолговатую заводь и занял удобное место для наблюдения.

Утки переговаривались уже не так громко. То слева, то справа время от времени раздавался характерный свистящий звук — начался перелет.

Из-за осоки вынырнула стайка уток с двумя нарядными селезнями впереди и поплыла на середину заводи. Михаил прицелился. Сдерживаемое дыхание мешало взять твердую, без всякой дрожи и качаний, мушку. Наконец он выстрелил.

Почти одновременно, с мгновенным, может быть, опозданием, откуда-то слева раздался еще один выстрел.

— О, черт! — в сердцах выругался Михаил. — Ни дальше ни ближе еще кто-то место выбрал! А может, это эхо? Может, я просто ослышался?

Какое там эхо! Из шалашика вылезал долговязый человек в кожанке, ствол его ружья тоже дымился.

Быстро, насколько позволяла нога, Михаил пошел к заводи. Выстрел был удачным: оба селезня остались на месте. Каково же было его удивление, когда он увидел, что и охотник в кожанке спешит к этой же облюбованной им заводи. У Михаила даже в горле запершило от досады.

— Здо́рово! — сказал незнакомец.

— Ничего здорового, — проворчал Михаил. — Что, ты другого места не мог выбрать?

— А ты? — спросил охотник в кожанке и неожиданно рассмеялся.

— И в самом деле! — Михаил тоже громко расхохотался.

Человек в кожанке подошел совсем близко, и Михаил резко оборвал смех: перед ним стоял Гаранин.

— Ну, здравствуй, — продолжая улыбаться, Гаранин крепко стиснул руку Михаила. — Или, как говорят охотники: хорошего поля!

Михаил пробормотал в ответ что-то невнятное и в замешательстве начал тереть рукавом ложу ружья.

— А поле-то у нас началось и впрямь неплохо. — Гаранин кивнул на двух селезней, оставшихся в заводи. — Коллективная работа, выходит, и на охоте себя оправдывает.

Гаранин был в резиновых сапогах, и с помощью шеста, который принес Михаил от шалашика, убитых селезней удалось без особого труда подогнать к берегу.

Решили, что разделят убитую дичь после, а сейчас, не теряя времени, надо еще попытать счастья.

Разошлись в разные стороны. Но теперь охота у Михаила шла плохо. Он то раньше времени спугивал, то мазал и вернулся к шалашику с пустыми руками.

Над прудом стлался белый туман, закрывая воду. Небо стало просторнее, в нем и туч поубавилось, и свету стало больше. Очищая небесный купол, тучи оседали над горизонтом и образовали нечто вроде огромного свинцового обруча. Солнце еще не показывалось.

Пришел Гаранин — усталый, перемазанный грязью и счастливый. Ему повезло: он набил еще пяток здоровенных селезней.

— Этих двух — одним выстрелом, — рассказывал он, открыто хвастаясь. — Этого влет, а вот за этим — веришь или нет — добрых полкилометра пришлось на пузе ползти…

Михаил привык видеть Гаранина уравновешенным, спокойным и даже немножко суховатым. И вот перед ним сидел совсем другой человек. Он рассказывал, как полз, как целился, и глаза у него при этом азартно блестели.

— А есть-то я как хочу! — Гаранин хлопнул себя по карманам и, достав две лепешки, протянул одну Михаилу. — Держи… Держи, да чего там! Твоя же мать пекла! Для такого случая не мешало бы и по стопочке от сырости…

После лепешек, вознаграждая себя за долгое воздержание, с удовольствием закурили.

Зашел разговор о севе.

— Трудновато на старых-то машинах? — спросил Гаранин.

— Трудно, — откровенно признался Михаил.

— А пашешь, говорят, глубже нормы? Надорвешь своих старушек, а потом, на уборке, стоять будешь…

Михаил насторожился.

Достаточной по району считалась глубина пахоты в двадцать сантиметров. Однако Ольга просила те из поливных участков, которые были засолены, пахать не мельче, чем на двадцать пять — тридцать. Михаил сам толком не знал, зачем это, и ему сейчас не хотелось ничего объяснять Гаранину. К тому же он подозревал, что Гаранин говорит о глубокой вспашке со слов главного инженера, который был позавчера в бригаде и остался очень недоволен. Инженеру, конечно, положено такими вещами интересоваться: он отвечает за машины, секретарь же ввязывается в это дело, пожалуй, зря. Михаил так и сказал Гаранину: