Точно туча повисла над нами, и я ждал, что вот-вот грянет гром, пронижет молния напряжённый электрический воздух, и кто-нибудь из нас — или я, или дядя — падёт, сражённый, униженный, оттёртый. Возле Верочки нам двоим стало тесно. Видно было, что и дядя это понимает. Да и Верочка, хоть она не знала, что делается во мне, чуяла что-то тревожное. Глаза её останавливались то на мне, то на дяде, и несколько раз выбегала она из комнаты, сейчас же опять возвращаясь, как бы из опасения, не случилось ли уже между нами что-нибудь. Мы, однако, вели себя сдержанно. Дядя острил, но был усиленно любезен со мною; я отмалчивался, придумывая, чем бы, в свою очередь, допечь его.
За чаем, который разливала Верочка в узенькой столовой, я сказал:
— Дядя, как вы думаете, зачем я приехал сюда?
Он пожал плечами.
— Я никогда не был оракулом и не умею отгадывать намерений молодых людей.
— Ну, однако же?
— К делу, Александр, к делу!
— Я приехал повидаться с вами, — проговорил я, откидываясь на спинку стула и стараясь в упор глядеть на дядю.
— Благодарю тебя за нежные чувства…
Он бросил на меня нестерпимо острый словно металлический взгляд; я не выдержал и потупился.
— Я приехал, — начал я дрогнувшим голосом, — попросить у вас выдела моих капиталов и… и… отчёта.
Он нахмурился.
— Выдела? Отчёта?
— Да… Пора… Я уж совершеннолетний… Мне не хотелось бы зависеть даже от вас…
— Несмотря на всю любовь твою ко мне, — докончил дядя. — Хорошо. Но как это ты вдруг решился? В такое время?.. Впрочем, твоё дело.
Он замолчал и энергично ломал сухарики, которые потом хрустели на его зубах как песок. Пальцы его дрожали. А я ликовал.
Когда чай был отпит, он взял меня за талию и мягко проговорил:
— Если до тебя, мой друг, дошли какие-нибудь слухи, то, пожалуйста, верь им только вполовину. Банкротство одесских хлеботорговцев и потом этого здешнего Кемница, конечно, не могло не покачнуть нашего баланса…
— Я ничего решительно не слыхал, дядя, — отвечал я, чувствуя себя не совсем ловко в его объятии, — и не сомневаюсь в целости… мало сказать… в неприкосновенности моего состояния, честное слово! Но мне скучно без денег. Я шагу не могу ступить без денег. Вот напр., ехать в собрание. Но у меня нет даже ста рублей, чтоб фрачную пару купить.
— Только лакеи и мелкие чиновники покупают фрак… Фрак, мой друг, всегда заказывают. Да и поздно теперь. Не придётся ли мой фрак на тебя?
— Не надо. Он будет широк.
— Да, он будет широк.
Мы молча прошлись по залу.
— Так неужто ж ты из-за фрака поднял эту историю? — вдруг весело спросил он и остановился.
— Мне, действительно, пришло это в голову сейчас, — отвечал я, серьёзно глядя на Сергея Ипполитовича.
Он раскосил глаза.
Остальную часть вечера, до отъезда их в собрание, мы провели мирно. Верочка долго одевалась и когда оделась, то со странным восторгом говорила о танцах. Но мир был деланный. Чёрная туча не сходила с нашего горизонта.
Они уехали, а я несколько минут стоял на панели. Мне всё мерещилось, как Верочка, приподняв платье, садится в карету, поддерживаемая Сергеем Ипполитовичем. Не сразу перешёл я к впечатлениям действительности. Наконец, тронулся я с места. То был мороз, теперь накрапывал осенний дождик. Чмокала грязь под копытами, фонари горели, отражая в мокром граните изжелта-серый свет газовых рожков. Люди шли, шли без конца.
Измокший притащился я домой и растянулся на турецком диване. Я вспомнил, как ласкова была со мной Верочка, вспомнил её слёзы и поцелуй, который она дала дяде. Странные мысли лезли мне в голову.
Самовар шипел. Застоявшийся воздух дремал в тускло освещённой комнате. Иван пришёл со счётом и за паспортом. Весь долгий вечер я провёл один в номере. Опять слышал я сонату, исполняемую моей бедной маленькой соседкой, и удивился, что мог принять это треньканье за твёрдую игру Верочки.
«Страсть ослепляет нас», — подумал я сентенциозно и заснул.
IX
Вчера было условлено, что я явлюсь на Большую Морскую утром за пятьюстами рублей, которые мне выдаст дядя на разные надобности и затем основательно поговорит со мною по поводу моего неожиданного требования. Я встал рано, но, конечно, не ради денег, а ради Верочки. Я был болен думами о ней, и мне хотелось поскорей видеть её глаза. Больше любви было и больше муки, а любовь возросла со вчерашнего вечера. Глаза этой девушки как два мерцающие чёрные алмаза преследовали меня неотступно, таинственные и чудные. И страсть, и любопытство тянули к ней; и ужас опасения, что она принадлежит другому, и надежда, что она будет моей. Я оделся, машинально взял газету и не мог читать. По Невскому проспекту я бродил всё утро и, полный нетерпения и тоски, поминутно справлялся с часами…
Я шёл, глотая сырой, холодный туман позднего петербургского утра. Жидкий стук колёс и смешанный гул голосов пронизывали мглу. Предо мною и по бокам волновались тени людей и лошадей. Да и самые дома казались призрачными силуэтами каких-то колоссальных созданий, подслеповато и бесстрастно глядящих на меня тысячами глаз.
Когда я подумал, как одинок я в этом чужом огромном городе, мне жутко стало…
Туда, где теплится хоть искра участия! Скорей к Верочке!
