Верочка - [14]

Я позвонил.

Горничная не сейчас отперла дверь.

— Что, Глаша, барышня?

— Ещё спят.

— А барин?

— Да и барин…

Горничная была старая дева, из тех, что полнеют с годами, рябоватая, с хитрыми, полуопущенными глазами. Сергей Ипполитович очень благоволил к ней.

— Теперь поздно! А дядя сам назначил мне…

— Так вы подождите, Александр Платонович, пусть они поспят.

Она повесила пальто и проводила меня в зал.

— Должно быть, поздненько вернулись, — начал я.

— В пятом часу, — ответила она тихо и исчезла.

«Ну, дядя не всегда ведёт себя по-джентльменски, — заставляет ждать», — думал я и жадно и ревниво глядел на дверь, где была Верочкина комната.

Помню, дверь была маленькая, полированная, в виде шкафчика, с белой фаянсовой, круглой как яблоко ручкой. Искра света неподвижно белелась на ручке, и постепенно взгляд мой сосредоточился на этой искре. Вдруг, она потухла, ручка повернулась, дверь бесшумно подалась, и я увидел… дядю.

Он был в бухарском халате и пёстрых сафьяновых сапожках. Смотрел он недружелюбно, лицо его как-то неприятно осунулось, на голове волосы лежали в беспорядке.

— Что ты так странно поглядел? — начал он. — Ты прошёл ко мне… по делу… и что ж… ты не ожидал меня, что ли?

Я не ответил.

— Может, думал, что я не сдержу обещания? — продолжал он. — В сущности, я имел бы право не дать тебе ни копейки, пока формальности не сделаны… Тем более, что своим неожиданным требованием ты режешь меня без ножа… Вынуть из оборота пятьдесят тысяч — значит надолго расшатать состояние, которое, ведь, не Бог знает как велико. До окончательного упорядочения наших отношений позволительно было бы не обращать внимания на твои нужды. Мне какое дело, что тебе понадобились пятьсот рублей. Заварил кашу, так и расхлёбывай! Но я — человек старых убеждений, не то, что нынешняя молодёжь, которая хвастается своими принципами, а на самом деле их отрицает. Я дал слово и хоть сообразил потом, что поторопился, однако, остаюсь ему верен. Вот деньги.

Он протянул пачку ассигнаций. Я не взял.

— Поговорим сначала…

— О чём говорить! — произнёс он с досадой. — Между нами, Александр, пробежала чёрная кошка. С некоторых пор ты как-то странно глядишь на меня — и дерзко, и нагло, ты приехал, чтоб поссориться, отравить мне жизнь этими денежными дрязгами, о которых удобнее всего было бы говорить там, в ***, а не здесь, в Петербурге. Да и праздники! Хоть наружно надо уважать традиции православия!.. Что ты улыбаешься? Послушай, Александр, я не люблю этого нигилизма…

Он зорко посмотрел на меня.

— Александр, хоть ты и совершеннолетний, но нашему брату теперь всё-таки приходится отвечать за вас. Раз ты получишь в своё распоряжение капитал, — ради Христа, не употреби его во зло… Тебя повесят, да и меня не погладят по головке. Может быть, я снова возьму службу, и для меня, разумеется, важно, чтобы родня моя вела себя хорошо… Я до сих пор не могу забыть, что генерал-губернатор не подал мне руки после ареста этого проклятого Соколова!..

— Дядя!

— Что, племянник? Эй, Александр, предсказываю я тебе горький конец! Я проснулся и всё утро лежал и думал о тебе! Не к добру ты захотел самостоятельности. А помнишь, что сталось с Неручиным? Выделился, вот также как ты, и что же? Отрицал и Бога, и православие, и брак, жил с кузинами…

— Дядя!

— Об этом все Топольки говорили… Все ужасались!..

— Неручина Соколов презирал…

— Какой авторитет! Молчи, ради Бога. Будет! Желаю тебе всего лучшего от души. Я только предостерегаю тебя, в силу права, переданного мне твоей бедной покойной матерью. Понимаешь — есть предчувствия… Ну, да довольно! Если ты хочешь выдела сейчас — напрасный каприз! Не время и не место. В конце же января, в начале февраля — другое дело. Тогда я к твоим услугам. А затем, вот обещанные пятьсот рублей — бери, будешь жалеть! В другой раз не дам, — и скатертью дорога.

Он встал и, запахивая одной рукой полы халата, другою указал на выходную дверь.

Я побледнел, поднялся, грудь моя надулась от вздоха, судорожно застрявшего в ней, и, схватив деньги, я швырнул их на пол; и тут же я увидел, как повернулась фаянсовая ручка, и в образовавшейся щели сверкнуло что-то белое, точно край утренней блузы или подол рубашки. Я быстро зашагал и надел пальто уже на лестнице, с трудом попадая в рукав. Слёзы слепили мне глаза.

X

— Вот встреча!.. Почтеннейший юноша! Земляк, а земляк! Не ожидал! Какими судьбами?

Предо мною стоял человек лет под тридцать, с четырёхугольным лицом, широкими чёрными бровями, в шубе и смушковой серой шапке.

Он обнял меня, и только когда поцеловал, крепко всосавшись своими толстыми губами в мои губы, я вспомнил, что это Ткаченко, бывший мой репетитор, которого дядя так неделикатно рассчитал тогда.

— Кузьма Антонович! — вскричал я.

Ткаченко, держа меня за руку, подвёл к извозчику и сказал:

— Садитесь, Александр Платонович! Поедем ко мне, треба моего хлеба-соли отведать! Скажите, надолго вы сюда явились?

— И сам не знаю. Потом расскажу, — отвечал я, вытирая глаза платком и переводя дух. — А вы тут постоянно живёте?

— Постоянно! По горло в деле… в хлопотах… женился… Что, сильно я постарел?

— Переменились… усы какие!