Вернуться в сказку - [205]

— Да, это моя семья, — задумчиво произносит мужчина. — Знаешь, никогда не любил их всех. Почти всех… Впрочем, не думаю, что им моя любовь что-то бы дала.

Мария сглатывает, когда граф резко разворачивается и садится обратно в кресло. Его слова о семье задели девушку за живое, она чувствует себя почти виноватой за то, что нашла эту фотографию, впрочем, графу самому не следовало приходить в тот дом, возможно, тогда он смог бы избежать этого нервного срыва.

Почему-то девушке совсем не хочется сейчас думать о своей семье. Кассандра и Роза Фаррел… Их смерти были на её совести, на совести Марии, вспоминать об этом лишний раз не хотелось, слишком противное чувство появлялось в груди. Говорить о чём угодно, с кем угодно, только отвлечься от этих проклятых мыслей. В тот день, когда Хоффман заключил с ней первую сделку, Альфонс сказал ей, что у неё и у графа нет ничего общего. Теперь Мария понимала, что это не так. У них было куда больше общего, чем казалось на первый взгляд — они оба не любили своих родных, они оба фактически были причиной их гибели.

— Какой была Ваша мать? — зачем-то спрашивает она. — Она любила Вас меньше, чем Ваших сестёр, да?

Хоффман задумывается на минуту, потом идёт к окну, поднимает с пола отброшенную фотографию, внимательно смотрит на неё. Мари будто бы зовёт его за собой. Но он ни в коем случае не пойдёт туда за ней. Не сейчас. Он лучше попробует воскресить её. Это более разумный и более возможный вариант. Если он умрёт сейчас, то загробная жизнь для него будет несладкой. Хочется остаться в этом мире ещё ненадолго, хоть на чуть-чуть, Анна говорила, что забеременела. Графу хочется хоть раз взглянуть на своего ребёнка, хоть раз подержать его в руках…

Интересно, а что его отец чувствовал, когда родился Джордж? Гордость? Радость? Или досаду, что ребёнок был не таким, как ему хотелось? Хоффман уверен, что он с самого начала раздражал своего отца. Наверное, того даже можно было понять, но… понимать совсем не хотелось. Джордж тогда был ребёнком, маленьким брошенным мальчиком, который нуждался в поддержке со стороны родителей. И даже если они не любили его, то почему не помогли хотя бы Мари? Она была тихой и хорошей девочкой, она уж точно не заслуживала смерти. Может быть, если бы они оставили его, Джорджа, в том доме одного и увезли Мари подальше, она была бы сейчас жива. Хоффман грустно улыбается, вспоминая о том, что его сестрёнка тогда собиралась поступить в монастырскую школу. «Чтобы вылечить таких, как мы»… Георг чувствовал себя виноватым за то, что случилось с его сестрой. Да… Это была только его вина.

— Она, казалось, меня вовсе не любила. Скорее, боялась, — произносит он с горечью в голосе и вдруг усмехается. — Возможно, она даже пыталась меня полюбить, но… Мы с тобой оба знаем, что это было самой большой глупостью в её жизни. Она бы никогда не смогла этого. Порой мне кажется, что она с самой беременности чувствовала, кем я буду. И боялась меня. С самого моего рождения она опасалась меня, боялась и слово мне сказать. Это не даёт мне покоя. Она всегда была несчастной, забитой, запуганной женщиной, и, простят мне боги, если они есть, мне всегда было противно смотреть на неё. Я почти ненавидел её. Почти. Только презирал.

Хоффман замолкает и вдруг хватается за голову руками. Когда он начинает хохотать так, будто является просто безумцем, человеком, которому место за решётками психиатрической клиники, Марии хочется сбежать из этой комнаты, она почти готова сделать это, если бы Мердоф не умолял её несколько часов назад находиться рядом с графом, она бы точно убежала бы сейчас.

Граф, кажется, сходит с ума. И виной всему то, что он чувствует себя виноватым перед своей семьёй. Марии кажется, что она прекрасно понимает этого человека… Ей жалко Георга. Очень жалко. Она сама не знает, почему именно. Возможно, он должен был вызывать в её душе другие чувства, но она ничего не может с собой поделать. Граф Георг Хоффман — тот человек, который способен вызвать в её душе жалость, вероятно, сам того совсем не желая. Она никогда не скажет ему об этом. Никогда. Ему не следует этого знать. Точно не следует.

* * *

Паул смотрит на блюдо и усмехается. Эрик, стоящий рядом с ним, удивлённо смотрит на друга. Ему любопытно, что такое мог увидеть чернокнижник в этой старой отполированной железяке. Если быть честным, парню порой хочется вышвырнуть все эти колдовские штучки из дома и заставить друга нормально лечиться, но он никогда не сможет этого сделать. Потому что это означает потерять дружбу Паула, а Эрик никогда не пойдёт на такое.

Сам чернокнижник смотрит на эту вещицу не отрываясь, постоянно что-то бормочет… Уже целых три или четыре часа. Эрик едва понимает, что происходит с его другом, да что там: если честно, он не совсем уверен, что хочет это понимать, могут же у Паула, в конце концов, быть какие-то развлечения. Вот только в том, что эти развлечения не опасны, Картер не уверен.

Парень осторожно подходит к другу. Не со спины. Со спины подходить к магу просто опасно, Эрик не раз уже убедился на собственном опыте, когда Паул ворчал, обрабатывая ему раны и ушибы. Повторять это снова совсем не хочется. Во всяком случает, не сегодня. Хоть иногда Картер и любит пошутить над другом таким образом, сегодня другой случай, да и не хочется как-то лишний раз беспокоить черного мага после тех дней в темнице.