«Вот. Все-таки…» — толкнулось в груди Николая Максимыча.
— Конечно, Зоя. Знает все.
— Она спрашивает? — Зойка опустила миску на колени и не поднимала глаз.
— Всегда. Каждый раз, когда я приезжаю в больницу. Все твои школьные дела, все проказы… Мы долго с ней говорим о тебе каждый раз.
Зойка помолчала.
— А мама моя красивая?
— Красивая. Ты на нее похожа.
Зойка уронила ложку, нагнулась и подняла и так, со снегом, опустила в миску с ухой. Николай Максимыч видел, что она еще что-то хочет спросить.
— Я когда-нибудь увижу ее?
— А-а, да. Конечно. — Николай Максимыч немного растерялся, и Зойка сразу насторожилась.
— Да или нет? — спросила она твердо и подняла глаза на отца.
— Увидишь, Заяц, а как же? — попробовал Николай Максимыч говорить веселее. Но не получилось. Ему стало неловко своего фальшивого тона, он почувствовал, как это неуместно сейчас и не нужно им обоим.
Дочь ждала ответа.
— Понимаешь, Зоя, мама сейчас еще больна. Она не может видеть детей, ты теперь знаешь. К ней тяжелые воспоминания приходят… Поэтому раньше было нельзя. А теперь… — и Николай Максимыч рассказал про операцию. — И когда к ней уже будут пускать, в одно из воскресений, мы поедем вместе. Ты не замерзла?
— Нет.
Николай Максимыч взял холодную уже миску из покрасневших Зойкиных рук и протянул ей варежки.
— А ты маму любишь? — спросила она тихо.
— Да.
— Я тоже, — губы ее дрогнули. — А бабушка нет.
— Нельзя нам на бабушку обижаться, Зоя. — Николай Максимыч стал укладывать рюкзак. — Ее понять надо. У бабушки была семья: муж и двое сыновей. Война разрушила семью, только я остался. Она первое время даже и не верила, что я живой вернулся. Бывало, просит: «А ты говори со мной, Коля, чтоб я голос твой слышала. А то все мне думается, одна я опять». Видишь?
Зойка заметила в руках своих варежки и надела их.
— …И так ей хотелось, чтоб в нашей семье, в новой, моей уже семье, все хорошо было, тебе и мне. Не надо обижаться на бабушку.
Обратно двинулись по старой своей лыжне, а потом, чтоб сократить путь, по целому снегу. Небольшое поле за лесом кончилось. Николай Максимыч и Зойка сняли лыжи и вышли на дорогу. К станции спешило много людей в пестрых спортивных свитерах, в ярких шапочках.
Зойка была уставшей от долгого похода и взволнованной от большого и очень нужного разговора. Но ей было хорошо оттого, что был этот поход и этот разговор, и, самое главное, оттого, что есть теперь впереди особое воскресенье — светлый день.
Вечер дома прошел по-особому. Отложили обычные дела, позабыли про билеты на выставку, потому что все это было сейчас ни к чему. Говорили про маму. Никогда еще не было так, чтобы сидели все вместе и говорили про маму.
А началось все с того, что Николай Максимыч открыл дверь и, не снимая пальто, прошел в бабушкину комнату. И вдруг бабушка заплакала. Зойка насторожилась и поднялась из-за стола. А Николай Максимыч уже вышел к ней. Он улыбался, а бабушка за дверью плакала, и Зойка испугалась — что это?
— Я от мамы, — сказал Николай Максимыч.
А потом все сидели за столом, и Николай Максимыч рассказывал, как ему позвонили на работу из больницы и попросили приехать, потому что маму уже совсем подготовили к операции, и уже скоро будет назначен день, и нужно только его, Николая Максимыча, согласие.
Молодой нейрохирург обстоятельно, хотя с некоторой горячностью, объяснил Николаю Максимычу, в чем состоит суть новой операции, разработанной советскими учеными. Все выходило отлично. Николай Максимыч попросил разрешения подумать.
Старый палатный врач Илья Ильич подошел к нему в коридоре:
— Соглашайтесь, голубчик. Не бойтесь. Хирурги, конечно, народ решительный, особенно молодые. Но я-то — старый консерватор, и то — за.
— Да, да. Я… не возражаю. Только неожиданно… хотя я, конечно, давно знал.
С Галиной разрешили свидание.
— Коля, ты дай согласие, — попросила она. — Я вынесу. Честное слово.
— Я тоже верю теперь, что вынесет, — сказал Николай Максимыч.
— Да погоди ты! — суеверно отмахнулась Анна Даниловна.
— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Все будет хорошо, мама.
Зойка никогда не видела такого радостно-взволнованного отца.
— …А ты знаешь, что она вспомнила сегодня? Нашу старую продавленную тахту. «Мы, говорит, мечтали с тобой о новом диване с полочкой. А ведь это теперь совсем не модно». Видишь? Раньше она ничего такого не помнила.
Продавленная тахта давно отжила свой век, да и квартира была новая. От прежней мебели остался только один комод, который отстояла бабушка:
— Пусть будет тут в уголочке, никому не мешает. Что это за дом без комода?
На другой день Зойка подошла к Анне Даниловне:
— Давай, бабушка, этот комод вот сюда поставим, чтоб сразу его видно было… Когда мама войдет…
— Давай. Хоть он и плохонький стал.
— Это ничего. Да он и не плохонький вовсе.
Анна Даниловна прикрыла на кухне дверь и тихонько заплакала, чтобы Зойка не слышала. «И как она догадалась-то? Откуда бы ей знать?.. Чтобы мать, значит, сразу домой вошла, а не в чужую квартиру». И потом бабушка все удивлялась и сыну вечером сказала:
— Мы-то с тобой и то не додумались. А ведь это уж точно: глянет на знакомый-то комод и сразу… дома.
Зойка начала в своем дневнике новую страницу:
