— Ты знаешь, — сказала она немного смущенно. — Я хочу сделать Зойке подарок.
— Правда?
— Я связала ей пуховую шапочку, — она держала газетный сверток. — Не знаю, понравится ли?
— Девочкам, по-моему, всегда нравятся пуховые шапки.
— Ну тогда хорошо. — Галина помедлила и протянула Николаю Максимычу шапочку… на годовалого ребенка.
С этим маленьким свертком Николай Максимыч перешагнул порог кабинета. Кажется, он хотел попросить прощения у доктора Ильи Ильича, а может, просто принес свое горе этому пожилому усталому человеку? Только он ничего не сказал тогда, а остановился у двери.
— Не надо, голубчик, Николай Максимыч, — сказал ему просто старый врач. — Идите отдыхать.
И взял у него из рук этот злополучный сверток (как он догадался?) и положил его в ящик своего стола.
Вот тогда рухнули все надежды. Впрочем, не в первый раз. Но все же болезнь отступала. Медленно-медленно. А недавно тот самый врач сказал, что есть теперь новое лечение — операция на головном мозге. Операция тяжелая, но когда все проходит удачно, наступает выздоровление.
— Тяжелая? — повторил Николай Максимыч.
— Тяжелая. На головном мозге.
— Да. Вы сказали… «когда проходит удачно». Значит, не всегда?
— Не всегда. Но у Галины, я думаю, все будет хорошо.
Это было недавно. Теперь все должно быть хорошо. Ах, как надо, чтоб было хорошо. Особенно теперь, когда знает дочь.
Зойка с Верой пришли навестить больного Димку Лаврова. Дверь открыл Шурик, белобрысый лобастый дошкольник. Димка не ожидал гостей и почему-то покраснел. Или это у него температура?
— Вот… корь, — сказал он виновато. — Я в детстве не болел.
— А я болела в детстве, — сказала Зойка.
Димка был красный и знал, что от этого сыпь на лице заметна еще больше. Девочки старались не смотреть на лицо, а это как раз и значит, что они все увидели. Фу ты, пристанет же дурацкая корь к человеку, когда совсем некстати. Говорить вдруг оказалось не о чем, и хорошо, что Вера сказала, что каждому надо обязательно переболеть корью, и что даже родители какого-то знакомого мальчика недавно ею болели. После этого все почувствовали себя свободнее. Молодец Вера. Потом поговорили об уроках, а потом смотрели Димкин альбом с марками. Хорошая коллекция, марки в ней всякие-всякие, а только с Эйфелевой башней не было. Вера, может быть, этого и не заметила. Потом поиграли с Шуриком и стали прощаться.
— Ой, Дима, я думала, это ты, — сказала Вера, подойдя к любительской фотографии, которая висела на стене. — Честное слово, когда оттуда смотрела. А это женщина. Мама твоя?
Женщина-геолог в комбинезоне и клетчатой рубашке только что опустила на землю рюкзак и кайло и улыбалась, хотя устало, но задорно. Она и вправду напоминала мальчишку, тонкая, с короткими черными волосами и прямыми бровями.
— Правда, на Димку очень похожа? — продолжала Вера. — Просто удивительно…
Димка молчал.
— Да, — сказала Зойка. — Очень. Ну, поправляйся, Дима.
И ушли.
Мама-то, конечно, родная. Уж до того родная, что даже почти одинаковая с сыном. И та же ямочка на правой щеке. Чего еще больше? Вера давно повернула на свою улицу. Она, кажется, говорила что-то? Так вот Димка… А что, если это-Шурик? Совсем не такой, белобрысый… Ах, да все они свои, чего там. И пусть свои. И хорошо.
Зойка не спеша шла бульваром, боковой аллеей, где меньше людей.
…А ведь это, наверно, не просто — выдумать такое? И не для каждого возьмешь и выдумаешь.
Да, Димка — это все-таки не только одноклассник.
В воскресенье Зойка с отцом поехали за город на лыжах. Николай Максимыч еще щадил свою ногу и шел не спеша рядом с Зойкой.
— Эх, какой ветер! — говорила Зойка. — А вот в городе он неприятный. В поле он свободный, большой, а попадет в город, между домами путается, правда? Тесно ему, злится и все норовит за ворот…
Николай Максимыч радовался Зойкиному хорошему настроению, чувствовал, как к ней возвращается тепло, которое в последнее время было утеряно. Ему даже не верилось, что после трудного разговора, которого он боялся, всем станет легче, особенно Зойке. Николай Максимыч только упрекал себя в том, что не сам он это сделал, а бабушка. Но может быть, женщина это сумела лучше? И все-таки было немного обидно, что Зойка вот уже почти неделю ни разу у него об этом не спросила. Неужели все разрешилось без него? Когда оба раскраснелись и проголодались, они выбрали широкий пенек на поляне и сели обедать. В рюкзаке был термос с горячей ухой, которую Анна Даниловна сварила перед дорогой. Миска оказалась одна, и Николай Максимыч себе налил ухи в кружку и смешно из нее отхлебывал. Зойка хохотала.
— А ты напрасно смеешься, — говорил Николай Максимыч, кивком головы сбрасывая с носа кусок рыбы. — В кружке дольше не остынет.
Так они сидели рядом на пеньке, смеялись и разговаривали.
— Ты знаешь, почему так светло? — щурилась Зойка. — Думаешь, от снега? А по-моему, потому что воскресенье. Правда, правда. Ведь все должны отдыхать, значит, обязательно надо, чтоб было не просто воскресенье, а воскресенье — светлый день.
Николай Максимыч согласился. От теплой ухи и оттого что посидели, почувствовалась усталость. Немного помолчали.
— А мама моя, — спросила вдруг Зойка, — что-нибудь знает обо мне?
