Верная река - [34]
– Что случилось? – спросил он.
– Доминик! – выдавила она из себя, едва держась на ногах.
– Где?
– Там! За мной!
– Там никого нет.
– Он стоит в дверях.
– Это обман чувств.
– Он швырял бочки.
– И что вам только мерещится!
– Вы не слышали?
– Ребячество! Бочки рассохлись в зале, а теперь снова напитываются влагой и трещат.
– Лучше не говорите так…
Он нежно гладил ей руки, чтобы успокоить ее. Каждое его прикосновение отгоняло страх, но разжигало огонь в крови. Она хотела вырвать руки, но он не отпускал. Наоборот, привлекал, прижимал их к себе – к губам, к груди… касался ими своей шеи, гладил ими свое лицо. Он привлек ее к себе, и она, наклонившись, почувствовала его дыхание. Она не могла уйти, не могла поднять головы. Небесное блаженство охватило ее, когда она почувствовала сквозь сорочку, что его руки обняли ее и, обессиленную, притянули на ложе. Несказанная радость помутила память, разум, сознание, ощущение темноты, зрение и слух. Радость затмила все. Со вздохом беспредельного счастья она прижалась всем телом к человеку, которого так любила. На его шепот отвечала шепотом, на поцелуй поцелуем, на ласку – лаской! Она стала как морская волна, утопающая в другой волне, как легкое облако, которое превращается в другое облако, как веточка, которая покорно качается на ветру, не зная, куда и зачем влечет ее ветер. Прояснились мысли, исчез страх перед разлукой, ужасные загадки нашли простое объяснение. Она стала что-то говорить ему о мыслях, которые ее преследовали, когда она в одиночестве металась на кровати в той комнате. На вопрос, почему она давно не пришла, раз так сильно боялась и так была огорчена, она не нашлась, что ответить, и показалась себе глупой и трусливой. То было в ее жизни мгновение счастья без границ, без меры, без начала и конца. Минута эта решила все. Она подложила прелестные руки под голову возлюбленного, прижала к себе этого человека, отнятого ею у смерти, и лелеяла на своей груди, как недавно лелеяла мысль о безмерном счастье быть с ним под одной крышей.
Одровонж, почувствовав руками ее крепкое, упругое тело, девственную прелесть ее бедер, груди, плеч и ног, оглох и ослеп, потерял рассудок и обезумел от страсти. Ему казалось, что он умирает. Все его существо слилось с ней и потеряло свое отдельное бытие. Он растворился в ней, воплотился в само счастье. Поцелуи бесконечные, огненные, становились все более ненасытными. Радостный крик рвался из груди. Ласковые слова сыпались на губы, на глаза, на грудь, на волосы…
Дождь стучал по крыше, по стенам, бесновался за запертыми ставнями в непроницаемой ночной тьме.
XII
Однажды к крыльцу подъехала пароконная еврейская бричка, из недр которой высадились пан и пани Рудецкие. Его выпустили из тюрьмы под большой залог, благодаря хлопотам жены. Он был болен. Кое-как передвигался, подпираясь палкой, но выглядел плохо и ничего не говорил. Пани Рудецкая также была неузнаваема. Казалось, их мало интересовало все, что они застали в доме.
Хозяину приготовили постель в его прежней канцелярии, и он сразу лег. Пани Рудецкая обошла с Саломеей все комнаты и закоулки дома. Увидев чужого человека в спальне своей воспитанницы, хозяйка дома не выразила ни удивления, ни неудовольствия. Она лишь мрачно задумавшись кивнула головой, когда ей объяснили, кто это такой и почему здесь лежит. Два ее сына погибли в восстании. Одного так искромсали, что она даже не нашла его останков. Другого она видела в смертном саване с трехцветным бантом на шее. Смотрела, как его вместе с товарищами по оружию опускали без гробов в общую яму. Третий сын еще сражался, и жив ли он или умер, здоров или ранен – было неизвестно. Так что же, если в то время, когда тела ее сыновей влачили по мерзлой земле одичалые кони, когда для них не нашлось не только крова, но даже гробовой доски в той стране, за которую они сложили головы, что же, если в их отчем доме нашел приют и заботу чужой человек? Все уже было безразлично ее сердцу. Она задумалась, покачала головой и ушла из этой комнаты.
Незадолго до этого Одровонж снова заболел. Однажды ночью, за две недели до приезда хозяев, Ривка стуком оповестила, что идут солдаты. Прежде чем успели разбудить повара, дом окружили, и князю пришлось босиком, в одном белье убегать через боковые сени в сад. Он побежал на горку за усадьбой и просидел там в зарослях, пока не ушла рота. Когда его на следующее утро нашли, он продрог до мозга костей, и был почти без сознания. У него начался сильный жар, и он заболел какой-то тяжелой болезнью, какой – неизвестно, ведь не было врача, который мог бы ее назвать. Бывали дни и ночи, когда он метался в бреду, и казалось, вот-вот умрет. К тому времени, когда вернулись хозяева, больному уже было значительно лучше, но состояние его все еще внушало тревогу. Жар не спадал, он ничего не ел, не пил, только смотрел в пространство стеклянными глазами.
Пан Рудецкий, проведя без сна первую ночь в своей комнате, встал рано утром и, несмотря на протесты и уговоры жены, надел толстые сапоги, свою прежнюю одежду и вышел из дому. Сойдя с крыльца, он осмотрел все: сломанные заборы, сад, заросший бурьяном, следы кавалерийских постоев вокруг дома, сожженные хозяйственные постройки, от которых остались лишь обугленные столбы, черневшие среди зелени, заглянул в пустую конюшню, в пустые коровники, в пустые картофельные ямы. Осмотрел невспаханные и незасеянные поля, увидел запустение, царившее в этих местах.
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1889, № 49, под названием «Из дневника. 1. Собачий долг» с указанием в конце: «Продолжение следует». По первоначальному замыслу этим рассказом должен был открываться задуманный Жеромским цикл «Из дневника» (см. примечание к рассказу «Забвение»).«Меня взяли в цензуре на заметку как автора «неблагонадежного»… «Собачий долг» искромсали так, что буквально ничего не осталось», — записывает Жеромский в дневнике 23. I. 1890 г. В частности, цензура не пропустила оправдывающий название конец рассказа.Легшее в основу рассказа действительное происшествие описано Жеромским в дневнике 28 января 1889 г.
Повесть Жеромского носит автобиографический характер. В основу ее легли переживания юношеских лет писателя. Действие повести относится к 70 – 80-м годам XIX столетия, когда в Королевстве Польском после подавления национально-освободительного восстания 1863 года политика русификации принимает особо острые формы. В польских школах вводится преподавание на русском языке, польский язык остается в школьной программе как необязательный. Школа становится одним из центров русификации польской молодежи.
Роман «Бездомные» в свое время принес писателю большую известность и был высоко оценен критикой. В нем впервые Жеромский исследует жизнь промышленных рабочих (предварительно писатель побывал на шахтах в Домбровском бассейне и металлургических заводах). Бунтарский пафос, глубоко реалистические мотивировки соседствуют в романе с изображением страдания как извечного закона бытия и таинственного предначертания.Герой его врач Томаш Юдым считает, что ассоциация врачей должна потребовать от государства и промышленников коренной реформы в системе охраны труда и народного здравоохранения.
Рассказ был включен в сборник «Прозаические произведения», 1898 г. Журнальная публикация неизвестна.На русском языке впервые напечатан в журнале «Вестник иностранной литературы», 1906, № 11, под названием «Наказание», перевод А. И. Яцимирского.
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1891, №№ 24–26. Вошел в сборник «Рассказы» (Варшава, 1895).Студенческий быт изображен в рассказе по воспоминаниям писателя. О нужде Обарецкого, когда тот был еще «бедным студентом четвертого курса», Жеромский пишет с тем же легким юмором, с которым когда‑то записывал в дневнике о себе: «Иду я по Трэмбацкой улице, стараясь так искусно ставить ноги, чтобы не все хотя бы видели, что подошвы моих ботинок перешли в область иллюзии» (5. XI. 1887 г.). Или: «Голодный, ослабевший, в одолженном пальтишке, тесном, как смирительная рубашка, я иду по Краковскому предместью…» (11.
Впервые повесть напечатана в журнале «Голос», 1897, №№ 17–27, №№ 29–35, №№ 38–41. Повесть была включена в первое и второе издания сборника «Прозаические произведения» (1898, 1900). В 1904 г. издана отдельным изданием.Вернувшись в августе 1896 г. из Рапперсвиля в Польшу, Жеромский около полутора месяцев проводит в Кельцах, где пытается организовать издание прогрессивной газеты. Борьба Жеромского за осуществление этой идеи отразилась в замысле повести.На русском языке повесть под названием «Луч света» в переводе Е.
Представляемое читателю издание является третьим, завершающим, трудом образующих триптих произведений новой арабской литературы — «Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже» Рифа‘а Рафи‘ ат-Тахтави, «Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком» Ахмада Фариса аш-Шидйака, «Рассказ ‘Исы ибн Хишама, или Период времени» Мухаммада ал-Мувайлихи. Первое и третье из них ранее увидели свет в академической серии «Литературные памятники». Прозаик, поэт, лингвист, переводчик, журналист, издатель, один из зачинателей современного арабского романа Ахмад Фарис аш-Шидйак (ок.
Дочь графа, жена сенатора, племянница последнего польского короля Станислава Понятовского, Анна Потоцкая (1779–1867) самим своим происхождением была предназначена для роли, которую она так блистательно играла в польском и французском обществе. Красивая, яркая, умная, отважная, она страстно любила свою несчастную родину и, не теряя надежды на ее возрождение, до конца оставалась преданной Наполеону, с которым не только она эти надежды связывала. Свидетельница великих событий – она жила в Варшаве и Париже – графиня Потоцкая описала их с чисто женским вниманием к значимым, хоть и мелким деталям.
«Мартин Чезлвит» (англ. The Life and Adventures of Martin Chuzzlewit, часто просто Martin Chuzzlewit) — роман Чарльза Диккенса. Выходил отдельными выпусками в 1843—1844 годах. В книге отразились впечатления автора от поездки в США в 1842 году, во многом негативные. Роман посвящен знакомой Диккенса — миллионерше-благотворительнице Анджеле Бердетт-Куттс. На русский язык «Мартин Чезлвит» был переведен в 1844 году и опубликован в журнале «Отечественные записки». В обзоре русской литературы за 1844 год В. Г. Белинский отметил «необыкновенную зрелость таланта автора», назвав «Мартина Чезлвита» «едва ли не лучшим романом даровитого Диккенса» (В.
«Избранное» классика венгерской литературы Дежё Костолани (1885—1936) составляют произведения о жизни «маленьких людей», на судьбах которых сказался кризис венгерского общества межвоенного периода.
В сборник крупнейшего словацкого писателя-реалиста Иозефа Грегора-Тайовского вошли рассказы 1890–1918 годов о крестьянской жизни, бесправии народа и несправедливости общественного устройства.
В однотомник выдающегося венгерского прозаика Л. Надя (1883—1954) входят роман «Ученик», написанный во время войны и опубликованный в 1945 году, — произведение, пронизанное острой социальной критикой и в значительной мере автобиографическое, как и «Дневник из подвала», относящийся к периоду освобождения Венгрии от фашизма, а также лучшие новеллы.