Верная река - [32]

Поцелуй не был чужд ее губам. Воспитанная в доме, где было много подрастающих юношей, кузенов, родственников, где был вечный съезд гостей – соседей и знакомых, – красивая барышня была искушением для всех. Ей трудно было давать отпор всякого рода ухаживаниям, и, поддаваясь им, она сама познала предательскую силу томных взглядов, первых признаков влечения, удовольствие неожиданных встреч в темных комнатах, стремительных поцелуев в губы и шею, будто бы украденных и вырванных насильно, а на самом деле подаренных добровольно. Однако никто из мимолетных счастливцев не пользовался любовью панны Мии. Это были скорей проказы красивой девушки, возбужденной своим успехом, порывы серьезной, но страстной натуры. Один из ее кузенов постарше, долго гостивший в Нездолах, нравился ей как мужчина. Он был элегантнее других, приятнее, а главное красивый. Уступая его просьбам, она даже два раза приходила к нему в комнату. В первый раз она разрешила ему поцеловать ей руки, а во второй – обнять ее и целовать в лицо и шею. Заметив, однако, что кузен бросает нежные взгляды на каждую хорошенькую женщину, она пожалела о своем увлечении и из всего этого приключения вынесла глубокую неприязнь к родственнику. После его отъезда она о нем забыла. Тон общества и отношения между мужчинами и женщинами в нездольской усадьбе не отличались изысканностью. Это была жизнь шляхты состоятельной, но без особого светского лоска. Разговоры велись весьма тривиальные, к представительницам прекрасного пола относились грубовато. Панна Саломея нахваталась всяких сведений от прислуги, а еще больше из разговоров мужчин о чувственной жизни. Мышление ее оставалось на нездольском уровне.

Лишь в обществе князя Одровонжа она узнала иное – удивительную мягкость обращения, учтивость, чистоту, сдержанность в словах, несмотря на то, что их жизнь по необходимости проходила в такой непосредственной близости. Она почти ничего не знала о его семье. Из возгласов, вырывавшихся у него в бреду во время сильных болей, она узнала, что у него есть мать. Однажды, придя ненадолго в себя, он рассказал, что получил образование в Париже и долго там жил. Кроме того, из некоторых подробностей она заключила, что он из богатой семьи и в восстании участвовал против воли родных. Все это окружало его ореолом обаяния и неизъяснимой прелестью. Когда ей приходилось покидать комнату больного, ее сразу охватывала безотчетная тоска. Как только можно было вернуться, она летела к нему, как на крыльях. Когда он стал поправляться, в ней словно бы пробуждались его силы. Но одновременно усилилась тревога за его безопасность. Она была в смятении, из глубины души прорывались неожиданные вспышки, волновавшие все ее существо, но чаще всего ею овладевало какое-то бездумье, рассеянность.

В этот весенний день все, наконец, стало ясным и понятным. Веяние ветра, казалось, добывало слова из крепко сжатых губ, договаривало те звуки, которых не хватало в стесненной груди.

Князь, полулежа на подоконнике, опираясь о раму, смотрел на опустошенный сад и, ласково улыбаясь, говорил:

– Если бы не вы, я лежал бы теперь вот в этой сырой земле, надо мной росла бы молодая трава.

– Была бы хоть какая-нибудь польза, а то одно горе.

– Конечно. По крайней мере, хоть лошади москалей поживились бы, а так и вправду одно горе. Но ведь я не раз просил убить меня. Никто не захотел. Даже драгунский поручик…

– Видно, вы предназначены для какой-то высшей цели.

– Да, для высокой… и деревянной.

– Ну, опять за свое! Вечно вы говорите об этих своих триумфальных воротах.

– Я? Да что вы!

– Вот бы всякие там княжны слезы лили, если бы узнали, как вы томились на дне чана! Счастье, что они никогда об этом не узнают, а то бы вы утонули в море их слез.

– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

– Опять вы про виселицу!.. Смерть вас не берет, значит, будь что будет, а виселицы не будет.

– Если вы всегда будете спасать меня от смерти, она, конечно, со мной не справится.

– «Всегда»! Это «всегда» продлится день, два, неделю, ну и еще немного. Как вас спасать, если вы исчезнете…

– Судя по вашим словам, можно подумать, что вы меня прогоняете.

– Конечно. Такая уж я негостеприимная хозяйка. В кладовой пусто, хоть зубы на полку клади… А тут нежданный гость, да еще князь…

Одровонж поднял тяжелую голову, отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Она прекрасно знала, что из его глаз капают крупные слезы на облупленную стенку под окном. Что-то сжало ей горло. Необдуманные слова колючей болью вонзились в ее собственную грудь. Она то язвительно улыбалась, то беспомощно смотрела на него, не зная, что делать. И вот против воли, чувствуя, что краснеет до корней волос, она положила руку на его плечо. У нее не хватало сил снять ее. Она потрясла его тихонько за плечо. Он не поворачивал головы. Слезы продолжали капать из его глаз. Тогда, не владея собой, она подняла дрожащую руку и стала гладить его густые, черные, блестящие волосы. Она утешала его, как огорченного ребенка, ласково шептала робкие, нежные слова, и вдруг нагнулась и, вся озаренная улыбкой, стала целовать его белый лоб. Целовала мягко, бережно, как цветок, которым невозможно налюбоваться, невозможно надышаться, будто он сам притягивает губы к себе. С самозабвенной любовью прикасалась она губами к его волосам. Он долго не поворачивал головы, ее поступок не смутил его, не взволновал. Сердце его, погруженное в глубокую скорбь не дрогнуло и не обрадовалось. Когда он поднял глаза, в них еще блестели слезы. Он смотрел на нее сквозь эти непрерывно набегающие слезы и рыдал о страшной судьбе отчизны – о поражениях, при воспоминании о которых кровь стыла в жилах… Он рассказал ей, на какие силы они рассчитывали и как их обманули, как рухнули вера и надежда и осталось одно отчаяние. Она прижала его голову к своей и нашептывала ему что-то радостное. Они не могли бы сказать, в смертельной муке. Ах, можно ли вынести такое страдание!