Верлен и Рембо - [106]

Лишь "изменнику-отцу" не нашлось места в "святом семействе", ибо он пренебрег своим долгом — позорно дезертировал, упустив возможность стать вторым Иосифом.

Легенда о Рембо укрепилась благодаря появлению "адептов" — тех, кто в нее искренне уверовал. Большую роль здесь сыграл бывший друг: "С 1883 года Верлен примирился с воспоминанием о шантажисте, которого избегал несколько лет тому назад". Для старого Верлена Рембо превратился в самое светлое воспоминание, а сожаления о навсегда ушедшем прошлом получили дополнительный импульс из-за его ранней смерти. Именно "бедный Лелиан" подготовил первые публикации: внезапное появление стихов и прозы Рембо произвело колоссальное впечатление на литературный мир (с творчеством Верлена в Париже были хороши знакомы) — к этому добавилась аура Востока и "загадочной" судьбы.

Среди страстных поклонников творчества Рембо в первую очередь следует назвать Поля Клоделя, который пережил сильнейший духовный кризис, обратившись в католичество:

"Знакомство с "Озарениями", а затем, спустя несколько месяцев, с "Сезоном в аду" стало для меня событием капитальной важности. Эти книги впервые пробили брешь в моей материалистической каторге и дали мне живое и почти физическое представление о сверхъестественном".

Именно Клодель возвел Рембо в ранг Мессии, соединившись тем самым с семейством "святого Артюра". И он же создал поэтическую трактовку легенды о Верлене, которого Рембо тщетно пытался возвысить до ранга "Сына Солнца". Поэма Клоделя настолько показательна в этом отношении, что ее первую часть (с характерным подзаголовком "Слабый Верлен") следует привести полностью:

Ребенок слишком большой и взрослеющий трудно,

и полный угроз и загадок,

Бродяга с размашистым шагом, Рембо, что пускается

в путь, порождая везде беспорядок,

Покуда свой ад не отыщет — такой совершенный,

какой еще может земля даровать,

С палящим солнцем в лицо и с извечным приказом

молчать.

Вот он появился впервые среди литераторов этих

ужасных, в кафе, где царила беспечность,

Пришел, ничего не имея сказать, не считая того,

что им найдена Вечность,

Ничего не имея сказать, не считая того, что мир наш —

не тот.

Лишь один человек — среди смеха, и дыма, и кружек,

и этих моноклей, и спутанных грязных бород, —

Лишь один взглянул на ребенка и понял, кто

перед ним,

Он взглянул на Рембо — и все кончено было отныне:

растаял, как дым,

Современный Парнас и с ним вместе лавочка эта,

Где, как валики для музыкальных шкатулок,

изготовляют сонеты.

Все разбито, все стало ничем — ни любимой жены,

ни прежних объятий,

Только б вслед за ребенком этим идти… Что сказал

он в угаре мечты и проклятий?

Наполовину понятно, что он говорит, но достаточно

и половины.

Вдаль глаза его синие смотрят, и если беду навлекают,

то в этом они неповинны.

Слабый Верлен! Оставайся отныне один, ибо дальше

не мог ты идти.

Уезжает Рембо, не увидишь его никогда, и в углу

твоем можно найти

Только то, что осталось теперь от тебя — нечто

полубезумное, правопроядку грозящее даже,

И бельгийцы, собрав это нечто, в тюрьме его держат

под стражей.

Он один, он лишился всех прав и душой погрузился

во мрак.

От жены получил он решенье суда: расторгается

брак.

Спета Добрая Песня, разрушено скромное счастье его.

На расстоянии метра от глаз, кроме голой стены —

ничего.

Мир, откуда изгнан, — снаружи. А здесь только

тело Поля Верлена,

Только рана и жажда чего-то, что не ведает боли

и тлена.

Так мало оконце вверху, что и свет в нем душу

томит.

Неподвижно весь день он сидит и на стену глядит.

Место, где он теперь заключен, от опасностей служит

защитой,

Это замок, который на муки любые рассчитан,

Он пропитан весь кровью и болью, как Вероники

одежды…

И тогда наконец этот образ рождается, это лицо,

словно проблеск надежды,

Возникает из глуби времен, эти губы, которые

не говорят,

И глаза эти, что погружают в тебя свой задумчивый

взгляд,

Человек этот странный, который становится

господом Богом,

Иисус, еще более тайный, чем стыд, и поведавший

сердцу о многом.

Если ты попытался забыть договор, что тогда

заключил,

О несчастный Верлен, как же ты не умел рассчитать

своих сил!

Где искусство — добиться почета со всеми своими

грехами?

Их как будто и нет, если скрыть их сумели мы сами.

Где искусство — по мерке житейской, как воск,

Евангелье мять?

Грубиян безобразный, ну где тебе это понять?

Ненасытный! Немного вина в твоем было стакане,

но густ был осадок на дне,

Тонкий слой алкоголя — и сахар поддельный

в вине,

Было сладости мало — но желчи хватило вполне.

О, как винная лавка редка по сравненью с больничной

палатой!

И как редок печальный разгул по сравненью с твоей

нищетою проклятой!

Двадцать лет в Латинском квартале была она так

велика, что скандалом казалась скорей.

Нет земли и отсутствует небо — ни Бога нет, ни людей!

И так до конца, покуда тебе не позволено будет

с последним дыханьем

Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью

согласно с твоим пожеланьем:

У проститутки в каморке, прижавшись лицом

к половице,

В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он

родится.[113]

Поражает утверждение, будто Верлен уверовал не в католического Бога и Деву Марию, а в нового Иисуса — Артюра Рембо. Умиляет пассаж, где Клодель в непритворном ужасе говорит, что после отъезда Рембо Верлен стал представлять угрозу правопорядку — и именно поэтому угодил в тюрьму. Не вполне понятно, правда, за что бельгийцы так сурово обошлись с полубезумным, бренным "нечто". Зато вполне понятно презрительное отношение к стихам Верлена — высказанное, правда, не прямо, а с помощью аллюзии на известную фразу Мюссе ("пусть мой стакан мал, но я пью из своего стакана). Двух гениев быть не может, и со "слабого Верлена" нужно сорвать незаслуженные лавры — как смеет он даже сравнивать себя с Мессией, который "нашел вечность"?