Верховья - [68]

Перетащив пожитки к катеру, они заметили поодаль вылизанный метелью комель старой осины, пошли, сели на него.

Метель почти совсем улеглась, и теперь белело вокруг ровно и гладко, как в январе. До весны, казалось, еще ох как далеко!

Закурили, осторожно приглядывались к катеру.

— Хорош... — оценил Семен.

— Лучше некуда, со дна краше.

— А кто на нем плавал ту навигацию?

— А мне все равно! Не допытывался, — ответил Стрежнев. — Механиком вроде Гришка Трепло.

— Ну-у!.. Там движок-то, наверно, хуже тарантаса.

— А ты думал, тебе под пломбой!

— Без мастерских нечего и связываться, — пал духом Семен. — Только опозоришься. Ты как хочешь, а я не дотронусь.

— А у меня прямо руки чешутся. Сейчас... Я свое отышачил. Теперь вы валяйте с новым начальником.

Неожиданно проглянуло солнце, и всюду помолодело, снег засветился свежо, наивно.

А они все сидели, закуривали по новой и будто испытывали друг друга в терпении. Подходить к катеру обоим было страшно: пока сидишь поодаль, он вроде бы и не твой, можно еще поглядеть и уйти. Наконец Семен не выдержал:

— Может, в нутро заглянем?.. Посмотреть хоть, — ему не терпелось глянуть на двигатель. — Ключи у тебя?

— На вота, иди. Любуйся.

Семен взял ключи и закосолапил к катеру. Стрежнев наступил на окурок и пошел тоже.

С кормы, где было пониже, они залезли на катер, скользя валенками по накренившейся палубе, обошли кругом, заглянули в люки, покачали изогнутые полуотвалившиеся леера, поспинали кое-где с палубы снег. Семен хотел идти в машинное, но Стрежнев уже остановился у рубки. Зашли. Было в рубке темновато, и Семен сходил, протер снаружи тыльной стороной рукава стекла. Стрежнев попробовал: оба рычага — регулировки газа и реверса — ходили легко, не заклинивало. Но штурвал крутился туго, хотя руль был свободен — на весу.

Стрежнев, хмыкнув, скатал руль снова на нулевой градус.

— Вот как в машине... — о своем вслух подумал Семен.

— Пойдем.

Насилу открыли заржавевший замок, спустились в машинное. Здесь сумрак был еще гуще. Пришлось приподнять верхние решетчатые окна в крыше — фонарь.

Первое, что они увидели, — это рваные, перехлестнутые через дизель промасленные штаны. С фундаментной рамы двигателя, как мох с древней лесной валежины, свисали клочья потемневшей ветоши. На ржавых сланях валялись порыжевшие ключи, гайки, желтые растоптанные окурки. В углу, возле пустого ведра, была кинута затасканная фуфайка, возле нее намело кучку снега — просочился в какую-то щель.

Здесь никого давно не было, но человек, который хозяйничал прошлым летом, будто только что вышел и мог вернуться.

Глядели, молчали.

— Ни до чего не дотронусь, — наконец сказал Стрежнев и полез наверх. Семен двумя пальцами брезгливо прихватил с дизеля штаны и резко хлестнул ими в угол — зло рявкнуло на слани пустое ведро. Семен в ответ ему тихо выругался и шагнул к трапу.

Захлопнули окна фонаря, спустились и опять сели на старую осину. Стрежнев думал, будет ли завтра машина, чтобы уехать обратно: «Чести у этого начальника мне не выработать, да уж и поздно... Да и ни к чему... Нет, Панкратыч не оставил бы зимовать тут свой катер...»

День уходил. За рекой на горе отсвечивал еще в низком солнце тусклый покосившийся крест на куполе старой церкви. С больших деревьев под церковью то взлетала с криками целая туча галок, то снова садилась, растворялась в темной паутине сучьев. Скучно все это было.

Стрежнев долго глядел туда, потом спросил:

— До скольки чайная-то?

— Не знаю, до восьми, наверно.

— Так хоть бы пожрать, что ли, да ночевать надо куда-то. А завтра, может, обратно машина будет.

— Пойдем... — безразлично ответил Семен. — Только надо бы хоть сумки в трюм бросить, вороны еще слетятся, растреплют....

Все, что привезли, они затащили в катер, замкнули. Потом поднесли поближе к корме винт, бросили его в снег и, отряхиваясь, пошли за реку в село, где возле церкви была чайная.

В чайной почти никого не было. Они взяли к ужину бутылку водки и по кружке пива. Сели возле окна и сверху долго глядели на просторное белое заречье.

Один-одинешенек среди снежной равнины, как ворона в поле, чернел их катер. Тенью обозначался занесенный на гривах кустарник, а в густую шубу бора четко, кусочком сахара, втискивалось побеленное двухэтажное здание — главная сплавная контора.

Стрежнев из тепла и уюта оглядывал мир, потягивал пивцо... «Хорошо бы еще ни о чем не думать... — Старался он отвлечь себя размышлением о пенсии, о том, что ждет его вот такая жизнь — без суеты, в тепле. — Рублей восемьдесят будут давать, — подсчитывал он, — картошка, грибы — все свое. Хватит. И не надо больше трепать нервы, кланяться кому-то, ездить...» И он снова взглядывал в окно и почему-то сразу же видел квадратный белый домик конторы, и становилось ему не по себе. Он поглядел на Семена, стараясь угадать, о чем думает тот.

Семен оторвался от окна, вздохнул:

— Завтра звонить будет.

И он кивнул за реку на домик. Стрежнев понял, да и сам знал, что начальник не сегодня завтра обязательно будет звонить в главную контору, спрашивать, как приступили к ремонту «девятки». И он удивился, о почему это его волнует, но ничего не ответил Семену, а встал и принес от прилавка еще одну бутылку, чтобы ни о чем больше не думать — все, все забыть!..