Верховья - [61]

Здесь, в своем поле, Мишка каким-то особым чутьем вдруг постиг это их единение перед ходом жизни: и там, в лесах, и в дороге, и в этом поле их сближала неразделимая судьба — каждому своя и в то же время общая, слитая с судьбами отцов, дедов, прадедов. Им было чем жить: они и радовались этой общей судьбе, и гордились ею тайно. И губили ее поодиночке, кто как мог, — и все было нипочем. Потому как знали, что всю ее ни прогулять, ни потерять невозможно: что-нибудь да останется. Значит, будет потом к чему привиться снова.

И увидев это их общее непобедимое основание жизни, Мишка почувствовал, что они сильнее и Пеледова, и Чекушина, и тех двух милиционеров, что пристали к ним... Пусть их там обсчитали, не приняли на ночлег — для них это все было проходящей мелочью, о которой они и вспоминать-то не хотели. Они знали, что сами они и есть главное на этой земле: народ — единый, вечный. И хоть не говорили, но понимали, что кореннее их на Земле ничего и никого нет.

Поняв это, Мишка по-новому увидел их и на весновке, и в городе, и в дороге. И с какой-то радостью, даже с гордостью опять представил, как ходили весновать его отец, дед, прадед.

Конечно, Мишка еще не все понял и не во всем до конца разобрался, что с ним и вокруг происходит, но и за то только, что понял сейчас, он уже прощал мужикам этот их дорожный разгул и стыдился теперь отделять себя от них.

Однако, вина ему и теперь не хотелось.

Не пил еще старик Сорокин. Но он шел далеко впереди и только слушал, что делалось сзади. А там, где-то позади всех, затерялся в темноте поля Шмель. Его не было видно, но он старался, чтобы всегда было слышно. Надеялся, что не оставят, не забудут. Мишка слышал, как гармонь его иногда «запиналась» и рявкала в темноте, вслед за этим Шмель матерился, затихал. Потом гармонь запевала опять — и Мишка переводил дух, зная, что это Шмель нашел дорогу, и улыбался в темноте.

Но сам Шмель, видимо, уже сомневался, что его ждут и слышат, и потому вдруг заиграл на все поле и запел изо всей силы:

Ты, девчонка, моя радость,

А я горюшко твое-о-о!

Повезут меня в солдаты

Через полюшко твое-о-о!..

Он пел, будто вопрошал кого в ночи. И Мишка, вспомнив, что Шмеля не взяли в армию из-за малого роста и что поэтому за него не пошла замуж девчонка из той самой деревни, которую только что они миновали, неожиданно пожалел Яшку. Шмелю и впрямь вспомнилось былое, и он как бы оплакивал свою долю и храбрился одновременно: «Пусть слышит она, как он поет, и страдает вместе с гармонью».

По звукам гармони Мишка определил, что Шмель идет все быстрее и уже нагоняет всех... И тут ему пало в душу сомнение: «А так ли уж все пьяны, как делают вид?» Слишком подозрительно быстро и наповал опьянели они в родном поле. Деревня уже была рядом, но они все норовили уйти с дороги куда-то в сторону, будто отталкивала их родная околица.

Была в этом какая-то загадочная игра, будто мужикам хотелось подольше потосковать, пострадать душой тут, на краю родного поля.

35

Не прошло и недели, а Мишка уже трясся на сеялке, целый день таскал мешки, засыпал зерно в бункер, разравнивал его на дне палкой, следил за трактором, выключал на поворотах сеялку, не говорил, а кричал напарнику, и сам плохо слышал от постоянного гула... Весь день в туче пыли, то на жарком солнце, то на холодном ветру не знал передыха. Домой приходил только ночевать, а умывшись и поев, оживал опять, выходил на берег и глядел, как рекой идут плоты — их упрямо тянули могучие свежекрашеные буксиры. Думал: «Возможно, наш лес, с Шилекши... Как там теперь?» Но прежних долгих дум уже не было, да и не хотелось их. Надо было просто пока отойти от всего, одолеть посевную, а там видно будет...

Он отдал матери все деньги, помимо того червонца, что истратил в Костроме на гостинцы и на дорогу, удивил ее и обрадовал. Первый раз видел он мать такой, чтобы по лицу ее текли слезы, а она улыбалась. И первый раз ему захотелось обнять ее и пожалеть с той уверенностью, с которой взрослые жалеют малых и беззащитных.

Луков, когда были уже в районном городе, вспомнил и отправил небольшой денежный перевод своей Зоюшке в далекую вятскую деревню. Княжев часть денег отослал сыну, купил жене стиральную машину — специально плавал за ней в город на теплоходе — а на мотор к лодке денег опять не хватило. Чирок подкупил про запас тесу, хотя все уже было построено. Шмель, будучи еще в Костроме, приобрел себе новые, самые модные часы и потерял их ночью в своем родном поле. Но на второй день чуть свет ушел вместо бани за деревню и до полдня ходил там по полю с бельем под мышкой. Баня уже выстыла, и мать искала его по всей деревне... Он вернулся счастливый, неся в руке блестящие часы и волглую трешницу, которую нашел тоже на дороге. Сорокин деньги не расходовал, а положил целиком на сберкнижку, приберегая на всякий случай, возможно, и на смертный. Ботяков своих денег не считал: сколько пропил и сколько забрала у него мать — это его мало интересовало. И никто не вспоминал о весновке, захлестнули всех хозяйственные, колхозные заботы.

Шло время, и Мишка будто выплывал откуда-то в свою колхозную ежедневность. Выплывал из какой-то особой тяжелой жизни, не имевшей ни реального времени, ни места, — как из сна. Вспоминалось и не верилось: будто весенний шквал подхватил их еще сонных той апрельской ночью от магазина, унес в леса, и только там они пробудились уже совсем в иной жизни. И летела она у них в шуме воды и сосен, сверкала длинными днями две с лишним недели без перерывов, как один бесконечный день... А закончилась опять ночью — в теплом родном поле — будто бы и не было ничего.