Верхом на ракете. Возмутительные истории астронавта шаттла - [141]

29 сентября 1988 года полет STS-26 вернул Америку в космос. Через четверо суток «Дискавери» появился в небе над Тихим океаном, чтобы приземлиться на авиабазе Эдвардс. Полет прошел практически безупречно. Когда Рик Хаук доложил об остановке колес в конце пробега, я вновь стал членом основного экипажа. К этому званию прилагались зарезервированные места для парковки, эйфорическая радость и завязывающий кишки в узел страх.

Глава 33 Секретная работа

2 декабря 1988 года застало меня и остальных членов экипажа STS-27 зафиксированными в креслах «Атлантиса» и пережидающими задержку по погоде, объявленную на отметке T-31 секунда. Мы уже перенесли отмену старта накануне из-за слишком сильных высотных ветров. Нам грозила вторая отмена, и настроение в кабине было мрачное. Я начинал думать, что надо мной довлеет проклятье. Это было шестое ожидание на стартовой площадке всего лишь второго полета. Сегодня наша проблема заключалась в погоде на заатлантических посадочных площадках в Африке. Показатели были ниже минимальных. Руководитель пуска находился на связи с астронавтом – разведчиком погоды в Марокко. У нас уже были запущены вспомогательные силовые установки, так что решение следовало принять быстро.

Я услышал, как по внутренней связи Центра управления пуском (LCC) разговаривает офицер безопасности полигона, и не упустил случая пошутить: «А его мать опускается в позу молящегося мусульманина». (При этом на языке Планеты ЗР «опускаться» означало оральный секс.) Меня не беспокоило, что офицер может услышать это, – у него не было доступа к нашему интеркому.

Экипаж притих… и заржал. Я оскорбил мать человека, который мог двумя щелчками тумблеров убить нас. Хут заорал: «Маллейн, не шути про мать офицера RSO! Можешь поносить матушку папы римского, или даже Божью мать, кого угодно, но не ее!»

Смех смолк, в интеркоме воцарилось молчание. Я подумал о Донне на крыше Центра управления пуском. Я знал, что задержка медленно убивает ее. Каждая жена и мать говорили одно и то же: «Ждать, когда он взлетит в космос, – это все равно что муки родов, длящиеся вечность, причем без обезболивания». Моя мама определенно думала именно так. Она встретила меня после первого полета табличкой с надписью: «10 сентября 1945 года было легче». Мой страх зашкаливал – у астронавтов это слово имеет вполне конкретное значение и используется, если указатель прибора в кабине ушел за верхнюю границу шкалы и уперся в физическую преграду. В то же время он не был больше, чем во время первого старта. «Челленджер» в этом отношении ничего не изменил – я и до 51-L знал, что полет на шаттле может закончиться смертью. По дороге на старт мы проехали мимо тех же самых аварийных машин, что и на пути к «Дискавери» четырьмя годами раньше, и я вновь подумал, что в них лежат на всякий случай и мешки для тел. Я подумал о зубоврачебном снимке всей челюсти, о пряди волос и отпечатке ноги, которые сделал и поместил в архив летный врач в Хьюстоне. Быть может, через десять минут кто-нибудь достанет их из моей истории болезни, чтобы отправить патологоанатому во Флориду? Если этому суждено случиться, я молился о том, чтобы смело встретить любую смерть, которую приготовит мне «Атлантис». «Челленджер» убедил меня в том, что шаттлы не дают своим экипажам шанса на милосердную, мгновенную смерть. Кабина корабля – это крепость, по крайней мере до падения на Землю. Если астронавты «Челленджера» оставались в живых во время разрушения системы, то и мне придется продолжать жить, пока разваливается «Атлантис». Инженеры, которые проектировали шаттл, хорошо знали свою работу… они построили машину в соответствии с заданными требованиями и добавили еще запас прочности от себя лично. Кресло, в котором я зафиксирован, выдерживает перегрузку вдвое большую, чем сможет перенести мое тело. Стены и окна (каждое тройное!) останутся целыми до тех пор, пока их не сокрушит Земля. Я был заключен в крепость, которая сохранит мне жизнь достаточно долго, чтобы я смог увидеть приближение смерти. Если мне предстоит погибнуть от огня, то я успею увидеть языки пламени. Если меня убьет падение с многокилометровой высоты, то я увижу, как Земля летит мне в лицо. И даже разгерметизация кабины не принесет нам милосердной потери чувств, как могло быть с экипажем «Челленджера». Теперь на нас были аварийно-спасательные скафандры, благодаря которым мы останемся живы и будем в сознании даже при проломах кабины.

Я смотрел на часы обратного отсчета, застывшие на отметке Т-31 секунда, и молился о многих вещах сразу. «Прошу тебя, Господи, пусть погода в Африке наладится, чтобы мы могли стартовать… Сделай так, чтобы наш полет прошел благополучно… Боже, не дай мне облажаться… Прошу тебя, если мне суждено умереть, пусть я умру сражаясь, шутя, помогая командиру и пилоту с документацией, пытаясь дотянуться до тумблера. Боже, позволь мне умереть так, как умерли Джуди и остальные… как астронавты, в работе до самого конца».

С тех пор, когда я в первый раз услышал от Бейджиана и Картера, что прибор с аварийным запасом воздуха Майка Смита включили либо Джуди, либо Эл, я думал: а хватило бы у меня присутствия духа, чтобы сделать в кабине «Челленджера» то же самое? Или меня парализовал бы страх? Во время нашей подготовки не шла речь о включении прибора в аварийной ситуации в полете, и то, что Джуди или Эл смогли сделать это, в моих глазах превращало их в героев. Ведь они должны были, невзирая на все ужасы, которые видели и слышали, на толчки и удары при разрушении «Челленджера», дотянуться до этого тумблера. Именно так и должен вести себя настоящий астронавт – сохраняя хладнокровие даже в самых страшных обстоятельствах. «Лучше смерть, чем позор». Больше всего я боялся, что не смогу сделать необходимое, если придется столкнуться с подобной катастрофой, что умру как рыдающий, скулящий, бесполезный трус, став позором для моих товарищей, и хуже того – что все это запишет «черный ящик» и все это услышат на понедельничной планерке.