Верди - [70]

21 июля Антонио Барецци умирает, окруженный родными. «Дорогой Арривабене, — пишет Верди несколько дней спустя, — одна беда следует за другой с ужасающей быстротой. Бедного синьора Антонио, моего второго отца, моего благодетеля и друга, человека, который так любил меня, больше нет! Его преклонный возраст нисколько не смягчает моего глубочайшего горя! Бедный синьор Антонио! Если существует загробная жизнь, он узнает там, любил ли я его и благодарен ли за все, что он сделал для меня. Он умер у меня на руках, и я утешаюсь тем, что никогда не огорчал его». Антонио Барецци действительно скончался у него на руках со словами: «О мой Верди! О мой Верди!» Он дважды повторил их перед смертью. Верди был его самой большой мечтой, самой большой гордостью в жизни. Конечно же, маэстро огорчал его своим трудным характером, своим странным и болезненным эгоизмом. Теперь, когда Барецци не стало, Верди вдруг осознает, как ему недостает его, но не может выразить словами свои переживания. Писать — это не его дело. Когда читаешь его письма, где он говорит о каких-либо чувствах — о любви, привязанности, не находишь слов или фраз, которые раскрывали бы его как большого художника. Страдание, радость, жизнь, смерть, негодование выражены в вердиевских письмах чисто риторически, пустыми, стертыми словами, удобными условными оборотами. Он никак не раскрывается в них, не выражает свой душевный мир, не может по-настоящему рассказать о себе, пользуясь словом.

Его гений самым простым и ясным образом — и это понятно всем — выражается в музыке. В музыкальной драме. Эта разница особенно заметна, когда он говорит или пишет о делах, о политике. Тогда ему помогает крестьянская натура, столь сдержанная в проявлении чувств, столь непосредственная, когда речь идет о практических нуждах. Послушайте его: «Нужны вовсе не налоги на соль и помол, из-за них жизнь бедняков станет еще невыносимее и тяжелее. Если крестьяне не смогут больше работать, а земледельцы из-за чрезмерных налогов не смогут их заставить работать, тогда мы все перемрем с голоду. Поразительное дело! Когда Италия была разделена на множество мелких государств, финансы у нас процветали! Теперь же, когда мы объединились, мы все разорены. Но куда делись прежние богатства?» И еще, в другом письме, к депутату Пироли[30]: «…На что же вы растратили все прежние богатства? Вы говорите — на армию и флот? Распустите их, отправьте всех по домам… С такими успехами, как при Кустоце и Лиссе, лучше не иметь ни армии, ни флота…»

В этом тоже проявляются его исключительность, своеобразие и странность, почти безумие крестьянина, оторванного от своей среды и вынужденного жить среди светских людей, соблюдая строгие правила этикета. Именно поэтому, когда Верди берется за письма, он нередко выглядит в них смешным, застенчивым, безличным, прячет свое «я», не обнаруживает даже самую малость своей души, своих кипучих мыслей. Без музыки, без этого единственно доступного ему языка, в котором он правдиво выражает себя, у Верди дыхание ровное и спокойное — это не тот могучий порыв, который сотрясал Риголетто и Виолетту, Манрико и Азучену, Эрнани и Филиппа II, Великого инквизитора. Вот почему в его записках и посланиях щедро рассыпаны многоточия, восклицательные и вопросительные знаки… В редких случаях, повторяю, он бывает по-настоящему откровенен — когда затронуты или он опасается, что будут затронуты его интересы, когда речь идет о деньгах, налогах, авторском праве, банках, хлевах. А по поводу всего прочего — почти полное молчание, осторожность, общие фразы. Даже когда это касается того, что больше всего его волнует, — музыки и искусства, его музыки, его опер. Будучи человеком замкнутым, он вообще не любит общаться с людьми. Вот как он отвечает, например, редактору журнала «Шена»[31], который прислал ему номер своего издания с просьбой встретиться и дать интервью: «Было бы неплохо прибавить к этой книжонке, которую я возвращаю вам, такую приписку: «Следует оставлять в покое людей, с которыми вы незнакомы и которые не жаждут видеть в печати свою биографию или какое бы то ни было другое сочинение, написанное в их честь». Это письмо может показаться выражением невероятного высокомерия или же, напротив, проявлением сильнейшей боязни контакта с людьми. В других случаях, когда он заботится о своем хозяйстве, в письмах сквозит почти маниакальное, неистовое, упрямое желание ощущать себя хозяином и командовать. В конце июля 1867 года Верди пишет своему управляющему в Сант-Агате Паоло Маренги: «Завтра вечером уезжаю в Париж и повторяю еще раз отданные ранее распоряжения, чтобы понять, будут ли наконец меня слушать и выполнять мои приказы. 1. Вы (кроме основных ваших обязанностей) должны следить за лошадьми и конюхом, которому я очень мало доверяю, хорошо ли он выполняет мои распоряжения. Пусть прогуливает коней каждые два дня, не заезжая в Буссето. 2. Скажите Гверино, что он поступил плохо, отдав ключи от машины[32], пусть теперь вычистит ее и закроет до моего распоряжения. 3. Повторите садовнику то, что я уже сказал ему. Сад должен быть заперт: никто не смеет входить в него, даже слуги, кроме конюха — ненадолго поводить лошадей. Если же кто-нибудь выйдет из дома в сад, то выйдет уже навсегда. Имейте в виду, я не шучу, потому что теперь намерен быть полным хозяином в своем имении».