Верди - [136]

Годы берут свое. Нет больше одержимости, столь свойственной ему прежде. Она уступила место старческой созерцательности. Верди вложил в «Фальстафа» все то мелодическое богатство, которое еще оставалось у него, он использовал здесь все свое мастерство. Но опере не хватает волшебной и потрясающей интуиции, недостаточно нравственной основы, нет правды, которая внезапно вспыхивала бы в душе человека. Кроме того, надо бы отметить, что Верди не хватает (потому что оно совершенно не интересует его) чувства комического, ему чужд юмор. В комедии «Фальстаф» есть лишь печальная ирония, грустная улыбка, легкая шутка, и потому она оказывается во многих местах холодной, а персонажи ее выглядят блеклыми, невыразительными. Стихи Бойто Верди принял без изменений и в таком виде для забавы, выиграв пари, положил на музыку. Улыбающийся Верди. Да разве когда-нибудь прежде этот человек улыбался? Разве этот гений веселился когда-нибудь подобным образом? Теперь он может себе позволить это — теперь, когда он совсем одряхлел, силы постепенно покидают его и рука дрожит от усталости, теперь он может улыбаться миру, жалея людей, самого себя, с улыбкой смотреть на несчастную ложь, которая называется жизнью. Только эта улыбка и остается ему. Источник бурной фантазии, душевные порывы, отчаянный поиск света в буре чувств уже покинули его. Впрочем, так оно и должно быть — пора собираться в путь.

ГЛАВА 23 БЕЗ ПЕНИЯ

Сколько раз проезжал он этой дорогой, что ведет к Сант-Агате. Во все времена года — зимой, когда лошади, увязая в грязи, с трудом тянули коляску, летом, когда но белой от пыли дороге кабриолет легко скользил мимо нолей. Он проезжал по ней и днем и на рассвете, когда солнце еще только встает над равниной. Он ездил и ночью, когда черное глубокое небо усыпано звездами. Эту дорогу, ставшую ему подругой, Верди знает как самого себя — чем выложена, какие где повороты, где легко проехать и где трудно. Он узнал бы ее с закрытыми глазами. Как часто приезжал за ним кучер, когда он возвращался поездом, обычно с Пеппиной, а иногда одни. И как часто ходил он этой дорогой пешком, на душе лежала печаль, тяжелая печаль, и лицо мрачнело от горьких дум. Тогда вид этой равнины, этих полей, что тянутся вдоль дороги, утешал его и помогал ему. Он любил эту равнину, плодородную и широкую, ряды деревьев и кустарников, виноградники и поля, засеянные пшеницей и кукурузой. Он любил прибавлять к своему имению все новые и новые земли и фермы. Это давало, да и теперь дает ему чувство уверенности, силы. Когда он возвращался в Сант-Агату из любого другого края — из Петербурга или Лондона, Парижа или Мадрида, Вены, Неаполя или Рима, — ему всегда казалось, что он снова входит в надежную, хорошо защищенную от всего мира, от любой угрозы гавань. Место покоя, где он может быть действительно самим собой.

Кто знает, что будет с этой виллой, с этими имениями и полями, когда его не станет? Сможет ли порадоваться им еще немного Пеппина? Какая-то боль искажает иной раз ее лицо, его жене нездоровится настолько, что она даже не захотела ехать с ним в Париж на премьеру «Отелло». Как обычно, чтобы удовлетворить эту «большую лавку», ему пришлось добавить танцы в третьем акте. Он не очень хотел этого делать, танцы здесь совсем не нужны. Как, впрочем, и ни в каком другом акте. Да, все хорошо — большой успех и в Париже. На премьере он сидел не где-нибудь, а в почетной ложе вместе с президентом Французской республики Казимиром Перье и чувствовал себя статуей, манекеном. А потом президент прикрепил ему на лацкан орден Почетного легиона. Еще одна почесть. Он посмотрел на этот орден немного странно, задумчиво. И когда его спросили, что означает этот взгляд, он ответил: «Я думаю о том, что скажет Пеппина, когда увидит продырявленный фрак». Улыбаться — вот что нужно. Теперь он применяет улыбку как средство защиты. Сказать какую-нибудь шутку, лишь бы занять время, не сердиться. Но не всегда удается это. Он пишет: «Жизнь — страдание! Когда мы молоды, незнание жизни, движение, развлечения, эксцессы отвлекают и чаруют нас, и мы, перенося понемногу добро и зло, не замечаем, что живем. Теперь мы узнали жизнь, мы ее почувствовали, и страдание нас гнетет и давит».

Однако пока живешь, надо жить, жить до конца, до последнего дня, даже если нет уже никакого определенного смысла во всем этом. И все же бывают у него и светлые минуты. Вот, например, когда он сидит в плетеном кресле в своем саду, вытянув ноги, и смотрит на летнее небо, такое огромное, что даже цвет у него меняется к горизонту. Или когда прогуливается вечером, после ужина, возле виллы и белое сияние окружает луну, излучающую таинственный свет. Тогда ему приходят на память стихи Леопарди, такие прекрасные, что кажутся самой музыкой: «Как одинокой ночью над полем и водою в серебре, когда зефир стихает…» В сущности, все это может доставить радость. Особенно когда человек так стар, когда ему за восемьдесят, и каждый день, который удается прожить, — это как подарок судьбы.

Пеппине по-прежнему нездоровится. Верди обеспокоен. Он видит, как она похудела, почти ничего не ест, все чаще впадает в прострацию. Хотя и пытается что-то делать, хлопотать, как обычно, по дому, словно совсем здорова. Потом наступает его черед напугать жену — с ним случается приступ паралича. Как-то утром — это было в январе 1887 года — Пеппина принесла ему утром кофе и увидела, что он недвижно лежит в постели, лицо серое, испуганное. Она сразу же вызвала врача, были приняты необходимые меры. Постепенно маэстро поправился, но болезнь эту держали в большом секрете. Верди не любил, чтобы о нем слишком много говорили, и бог знает что еще вздумали бы написать газеты, проведай они об этом. Бойто, который спрашивает его, как он себя чувствует, маэстро отвечает: «Как? Повеселимся, и