Венский бал - [5]
– Что будешь пить? – спросил я.
– Пиво. Вортингтонское горькое.
Я и себе заказал бокал. По всей видимости, Фред давно не мыл руки, под ногтями траур. Средний и указательный пальцы правой руки пожелтели и побурели от никотина. Он извлек табак из кармана штанов и свернул сигарету. Я видел, как у него дрожат руки. Самокрутка не получалась, он бросил ее на пол и принялся за новую. И опять неудача. Табак просыпался на стол, бумага порвалась. Я предложил ему свою сигарету. Он взял пачку и взглянул на штрих-код.
– Это можно поймать по радиосигналу. Они найдут тебя где угодно.
– Кто?
– Нацисты.
– С чего ты взял?
– Я схлестнулся с ними. Если бы не помогли французы, нацисты давно бы накрыли меня.
Из его рассказа следовало, что он находится под защитой французского посольства. А недавно в общественном туалете якобы встретил Франсуа Миттерана. Справляя малую нужду, президент якобы заверил Фреда, что ему нечего бояться. Я слушал и кивал. Сигарета истлевала на глазах. Курил он жадно. А пиво только потягивал. Он то и дело вглядывался в содержимое бокала, рассматривал его на свет.
Он сказал:
– Они используют отравленную воду. Теперь она повсюду.
Потом поинтересовался, установил ли я фильтры на водопроводных кранах. Сам он пьет только профильтрованную воду. И Фред рассказал о новом water purifier.[6] Он даже знает человека, который изобрел эту штуку.
Неожиданно Фред встал и пошел. Я подумал, что он решил отделаться от меня. Но он просто пересел за столик ближе к стойке.
– Там слишком много лучей, – пояснил он.
Я с бокалами и сигаретами последовал за ним. Спросил, где он живет.
Он не торопился отвечать и опять с усмешкой посмотрел на меня.
– Там, где я живу, – сказал он, – окна заколочены наглухо. Нацистам меня не достать.
Я не знал, что ответить. Он добавил, что и французы советовали ему не сидеть близко к окнам.
Я спросил про лучи: разве они могут проходить сквозь дерево? Он пропустил это мимо ушей, зато сообщил, что за последнее время четыре раза перечитал «Мадам Бовари». Затем вдруг задал вопрос насчет моей личности: кто я, не Стэн ли Паркер?
– Стэн Паркер?
– Так ты не читал «Древо человеческое» Патрика Уайта?
– Читал когда-то. Но это было давно. Тот человек, что умирает в конце, разве его звали Стэном Паркером?
Фред снова попытался смастерить сигарету. Я протянул ему свою пачку.
– Оставь себе.
Но он не взял. На его кисете не было штрих-кода.
– На что ты живешь? – спросил я.
Он усмехнулся. Палестинский платок был надвинут до самых его рыжеватых бровей.
– Ты – не Стэн Паркер.
– Тебе нужны деньги?
– Я буду продавать water purifier.
– Стало быть, деньги есть.
– Дай мне сотню фунтов. До завтра. О'кей?
Я дал ему сто фунтов. Он вдруг заторопился.
– Встретимся завтра, здесь, в это же время, – сказал он.
Он поставил бокал и вышел на улицу. Я смотрел через окно ему вслед. Он шагал по Брикстон-роуд, направляясь, видимо, к станции метро, но потом свернул влево, на Электрик-авеню. Тогда я решил двинуться за ним, однако его и след простыл. У арки железнодорожного моста сидел тот самый наркоман с зеленой паутиной на лице.
Фред погиб. У него была густая рыжая борода. Как и у меня в молодости. Во время павильонных съемок он иногда отлучался покурить. Только в тот вечер, в Венской опере, изменил своей привычке. Я не велел ему выходить.
– В любой момент я могу задействовать твою камеру, – сказал я тогда. – Через нее лучше всего виден оркестр.
Инженер
Пленка 1
«Всякая культура имеет право развиваться без помех, всякая культура имеет право сохранять свою чистоту».
Эта мысль, как рассказывал нам Нижайший, осенила его в ту пору, когда он приехал в Вену и вынужден был повторить тяжкий путь своего отца. Отец его, деревенский паренек, отпрыск бедного семейства из лесной глухомани, в тринадцать лет был поставлен перед выбором: либо всю жизнь горбатиться батраком, либо пробиваться, стиснув зубы и полагаясь только на себя. Он выбрал второе, увязал свои пожитки и рванул из родных краев.
«Поскольку, – говорил Нижайший, – полвека спустя предстояло то же самое, это служит убедительным доказательством, что мы топчемся на месте, что вся Вторая мировая война была пустой затеей. В семнадцать лет я вынужден был пойти на то же почти непосильное решение, что принял отец в свои тринадцать. Если уж я решил пробиваться, надо было забыть про все остальное».
Есть некая нетронутая чистота души, «голос характера», как это называл
