Венский бал - [3]

Поздно вечером, когда Хедер вернулась домой в хорошем настроении и даже навеселе, я рассказал ей о случившемся. Хедер пришла в неописуемую ярость. Если бы я не убрался на улицу, она не пощадила бы ни мебели, ни посуды.

После убийства Фреда я месяц не вылезал из студии, и ничего, кроме последних секунд его жизни, не интересовало меня. Требовалось перекроить и смонтировать весь материал, чтобы получился компактный вариант на 115 минут. Но это было выше моих сил. Я искал Фреда, и я нашел его. Он все-таки на какие-то мгновения попал в фокус камеры, которая прекратила движение последней. Тот, кто управлял ею, явно уже не мог продолжать работу. Камера сама по себе панорамировала вверх, по направлению к люстрам. Сначала – груды мертвых тел в партере, потом резко меняется ракурс, объектив идет вверх, скользит по императорской ложе, захватывает окно комнаты дежурного режиссера и ближнюю к ней ложу, где была установлена пятая камера. Обычно вход в эту ложу невозможен физически, она плотно заставлена прожекторами, которые уже не помещались в осветительных люках. Но накануне бала прожектора убрали. Фред был очень доволен найденной им позицией, поскольку в осветительской ложе ему не могли помешать участники бала и еще потому, что императорская – место сбора политической элиты – находилась как раз под ним, а значит, была недосягаема для пятой камеры.

Он даже не пытался спастись. Сбоку от него была дверь в режиссерскую. Она осталась закрытой. А оттуда он мог бы попасть в коридор и на служебную лестницу. Все, кто оказался на ней, покидая театр, остались в живых. Эта лестница не имела сообщения с вентиляционной системой здания. Фред не отходил от камеры. Он снимал до конца.

Целый месяц я раз за разом всматривался в последние кадры, снятые его коллегой. Я останавливал их и замедлял движение пленки. Взгляд тянулся вверх, к правому краю императорской ложи, через парапет которой перегнулась чья-то рука с белой манжетой, выпростанной из задравшегося фрачного рукава. И дальше – вдоль бархатной обивки с золотой накладкой к венку из букетов розовых гвоздик, пока не показались окно режиссерской и парапет осветительской ложи. И вдруг в кадре – Фред. Он делает шаг в сторону, неестественно сгибается и открывает рот, как при рвотном спазме. Правой рукой он еще крепко держит ручку камеры, потом выпрямляется, оставляет камеру, вскидывает руки, теряет равновесие. Глаза безумно округлены. И тут голова исчезает из кадра. Объектив продолжает движение – клубки человеческих тел на верхнем ярусе. Руки, головы, ноги еще подрагивают в конвульсиях. Камера упирается в потолок, и все замирает, когда кадр своим краем захватывает хрустальную люстру. В ноль часов пятьдесят семь минут пятьдесят восемь секунд через микрофон, установленный прямо под пятой камерой, доносится предсмертный крик Фреда. За секунды до этого пятая была еще в объективе. В ноль пятьдесят семь сорок девять съемка оборвалась. Широким планом выхвачена ложа на противоположной стороне. Там сидит мертвая женщина в красном вечернем платье, привалившись боком к парапету, голова откинутая назад, перевесилась через спинку кресла. Глаза широко раскрыты.

На протяжении месяца я видел только этот кошмар. Вечерами сидел дома и пил.

«Would you hold my hand»[3] – молил я и ревел в три ручья. Фред и на небесах не подал бы мне руки. Для этого у него были основания.

Когда-то в Брайтоне мы предприняли маленькое морское путешествие вдоль побережья. Фред сидел у меня на коленях. Ему еще не было и двух лет. Берега вовсе не интересовали его. Он смотрел только на море. Потом встал, уперевшись ножками в мои бедра, и взглянул вниз, на кильватерную струю. Я еще крепче обхватил его. Он был заворожен игрой волн. Тянулся вперед, голова была уже за линией поручней. Хедер испугалась: а вдруг я его выроню.

– Но я же держу его, – сказал я.

Она не могла смотреть на это, требовала, чтобы я опустил его на палубу.

– Да не выпущу я его. Чего тут бояться. Он у меня на руках.

Мы переругивались, а Фред смотрел на воду. Потом я снова посадил его на колени. У него покраснели глаза. По щекам катились слезы.

Вот такие воспоминания захлестывали меня, когда я пил рюмку за рюмкой и хватался за голову. Я представлял себе, как кильватерная струя уносит его маленькое тело, как заглатывает его, раскинувшего ручонки, все глубже погружая в мир, где ему не выжить, но которого уже не избежать. А я даже не заметил этого.

После развода я жил в отеле. Фред остался с Хедер в нашем доме. К тому времени я стал военным корреспондентом Би-би-си и уже поэтому месяцами пропадал в командировках. Потом наступило время, когда войны приняли вялотекущий характер. Горячих точек было предостаточно, но создавалось впечатление, что люди с оружием в руках поистратили свои силы. Свирепые диктатуры, еще вчера ловившие и загонявшие в трудовые лагеря своих обличителей, рушились, не оказывая особого сопротивления. Несколько интервью с лидерами оппозиции, несколько картинок грандиозных манифестаций – и я мог лететь обратно. Я почти не вылезал из отеля в Бейзуотере,[4] уставясь в экран и следя за круглосуточным телетекстом Би-би-си с последними известиями. Я ждал настоящего дела. Чуть ли не через день мне звонили родители, уверяли, что я хоть сейчас могу занять свою комнату дома в Хэмпстеде.