Венок Петрии - [91]

Однако же сняла я фотографию с того места, куда поначалу повесила, и в сторонку прибрала. Чтоб не колола глаза. Прибила вон туда в уголок, за шифонером.

И вот прошел год с небольшим. Помнится, год и месяца два или три. И тогда Миса первый раз пришел ко мне во сне.

Снится мне, лежу я в постели и будто спать собралась, но не сплю. Лежу это, значит, я вроде в своей комнате, а круг меня горы, ясно так вижу.

Глянула, а в дверях Миса стоит. Посмотрел на меня, порог переступил и вошел.

На ем какая-то чудная шапка, картуз, что ли, с большим таким козырьком, он надвинул его на глаза и набок сбил, будто спрятаться под им хочет.

А тут какая-то черная туча нашла, едва-едва и вижу его.

«Ты что, — говорю, — картуз на глаза надвинул? Тебя и не видать под им».

«Да, — говорит, — солнце глаза слепит, ничё из-за его не видать. А тебе ничё?»

Какое солнце, думаю, погляди туча какая! Но молчу, не дай бог обидится. Спасибо, что пришел, не ровен час возьмет да уйдет.

«Малость, может, и мешает, — говорю, — да я привычная».

А сама гляжу на его во все глаза.

Переменился, пожалуй что. Выше стал, помолодел вроде, хочь лица, как следовает, и не вижу — все мне кажется, что оно у его какое-то скособоченное и на одном глазу повязка чёрная. Рубашка на ем пестрая в жухлые бурые цветочки. Костыль в руке держит, но не опирается на его, а так вертит, играючи. Держится прямо.

И какой-то он, я бы сказала, недовольный. Ходит по комнате, разговаривает, а все на горы заглядывается, меня вроде бы и не очень примечает. Разговаривает, но как-то рассеянно, мыслями бог знает куда ушел.

«Красивая, — говорю, — у тебя рубаха. Где ты ее купил?»

Он глянул на меня печально так.

«Это там, — говорит, — на меня надели. — Повернулся ко мне боком. — Видишь, какую прическу сделали. — Но картуза не сымает. — Стыдно на люди показаться!»

«Господи, — говорю, — Миса, и чего тебе стыдиться? По новой моде причесали. Счас все так ходют».

Он рукой махнул, и говорить, мол, об этом тошно.

«Ну что у вас?» — спрашивает и козырек свой вроде на меня наставляет — стало быть, на меня смотрит.

«Да живут люди, — говорю. — Знаешь, я и без Станимира осталась».

А это пес у нас был, сдох в прошлом году. Ему та самая Калина, что за мной и Каменче аж до Ш. шла, родной бабкой приходилась.

Он кивнул головой.

«Знаю, — говорит. — Он хотел со мной иттить, но я его прогнал. Он думает, там тоже можно шататься где ни попадя».

«А я б хотела на его взглянуть. Но тебе лучше знать. Да и тебя я давненько не видала. Может, осерчал на что?»

Дрогнул на ем картуз этот.

«Да я, — говорит, — обленился чтой-то, никуда иттить не хочется. — И опять печально так. — У вас-то как?»

«Да крутимся, живем. Ты про себя расскажи. Хорошо тебе там?»

Он вдруг отвернулся от меня, вроде бы застыдился, будто я бог знает что непотребное спросила.

«Хорошо, — говорит, — хорошо. Гуляем там на чистом воздухе по лугам. На работу ходим. Хорошо».

«Как? — говорю. — Неужли, Миса, и там ходют на работу? Я не знала».

«Ходют, ходют, — говорит. — Но работа у меня легкая, там завсегда на чистую работу ставят. Можно сказать, на кнопочках работаешь, нажимай на их — и вся работа. На шахте работаю, токо это и шахта и вроде не шахта. — И из-под картуза свого будто улыбнулся маленько. — Там все по-другому, не так, как здесь».

«Ну так это, — говорю, — хорошо. Ты завсегда любил в шахте работать».

Он словно бы нахмурился, так мне почудилось. Через плечо обернулся.

«Знаешь, — говорит, — не для чужих ушей будь сказано, но, веришь ли, тошно мне там. И развлечься нечем. Хочь бы скрипка со мной была, да ты не дала».

Удивилась я, право слово, удивилась. Надо же, что вспомнил, ей-богу! На что ему скрипка, ежели он ее лет десять почитай и в руки не брал?

«Ой, — говорю, — не догадалась. Да вон она лежит. И чего не послала, ума не приложу».

А мне с кровати все видать: и горы вижу, и скрипку — лежит на шифонере. Она, значит, лежит там, где я ее положила, а шифонера под ей нету, и она, выходит, летит. И те две увеличенные фотографии — с им и с Добривое — тоже на своем месте, а на чем висят, не видать, стены-то нету. Струхнула я, вдруг спросит, а чья это там фотография?

«Как же, — говорит он, — не догадалась! Скажи, пожалела… Ты всегда на деньги жадная была».

«Господи, Миса, и как ты можешь такое говорить? Да я семьсот тыщ на тебя потратила».

«Да, да, — говорит. — Как, бывалыча, спустишь в кофейне лишнюю десятку, ты сразу выговаривать начинаешь. Потому и скрипку не дала. И теперича бездельник Радован может цельный день петь да веселиться, а я не могу, потому как нет у меня моей скрипки. — А Радован — это у нас забулдыга один, что дни напролет около общинного совета околачивается и орет, что твой осел. Никогда и не думала, что это он поет и веселится. — А я тебе сказать не могу, какая тоска иной раз за сердце хватает».

Я тут же все поняла, чтой-то я сделала, что не по ндраву ему. «Миса, ошиблась я, не серчай. Ты, должно, устал. Хочешь отдохнуть? Ложись-ка».

И, как была в кровати, подвинулась, место ему ослобонила.

Он строго так поглядел на меня, не улыбнулся даже.

«Некогда, — говорит, — мне отдыхать. Торопиться надоть. Ждут меня там».