Венок Петрии - [89]

Я бы уж его обихаживала, все б желания его исполняла, изо всех бы сил старалась утешить его, смерть ему облегчить. У меня для его завсегда теплая рука была; когда его дома боли одолевали, я ему спину поглаживала; он успокаивался, и боль отпускала. Я возле его была и тогда, когда он от муки себя не помнил. Голову его положу на колени и в волосах потихоньку ищусь, ему и легче. И чего он домой не захотел? Ведь ему дома лучше было бы!

На руках бы у меня и дух испустил, и свечу бы ему, как господь бог повелел, в нужный час запалила, чтоб душа его страдалица не плутала и не ковыляла в темноте да по бездорожью, а сразу на правильный путь вышла — к ангелу, что примет ее в свои ласковые руки, где она наконец отдохнет.

И почему он не послушался, когда я уговаривала его домой ехать? И зачем я его послушалась? И чего сама с докторами не поговорила и силком его не привезла?

До сих пор не могу себе простить. Надо же такой дурой быть!

Так бы мне хотелось думать да утешаться, что легко он помер, заснул будто. Да не могу.

В страшных муках помер мой муж. Места себе не находил от боли. И до больницы, когда дома был, так же вот мучился. Как схватит его, рубаху и исподники, прости, на себе в клочья раздирал, ничем его не удержишь.

Доктор сказал, у его печень вся сгнила, и такая боль от того была, что сердце разорвалось. Они там не думали, что он так скоро помрет, надеялись, годок-другой протянет. Но сердце не выдержало, прямо-таки лопнуло. Треснуло, говорят, как мешок, когда надуешь его и об стену шваркнешь. Такой у его вид, говорят, был.

И когда принес мне Стоян весть, какую не дай бог никому получить, я сразу к мужу свому помчалась. В Брезовицу в дирекцию заскочила, грузовик заказала, чтоб за мной пришел, а сама первым поездом — в Белград.

Ночью, понятно, никуда не сунешься, а рано утром нашла я свого бедного Мису. Он уж в мертвецкой лежал, теперича его место там было.

Дала я человеку, что там работал, одежу, что с собой привезла. Много время не прошло, зовет. Привел меня во внутрь, показать хотел, что он все, что я принесла, надел.

Тычет пальцем: «Вот трусы, вот майка», — а я на Мису гляжу, оторваться сил нет.

Да, было ему чего страшиться! Ни один человек не пожелал бы, чтоб его видели таким, каким я Мису свого застала.

Лежит он одетый, а сам желтый, тощий, одни одеревеневшие голяшки от человека остались, даже тут видно, как все на ем висит. И как там они не прятали — а они не очень-то, господи, и прятали, какое им дело, что у тебя на душе, — сразу видать, что они его, как рыбу, потрошили. И тут не довелось мне его оберечь.

Показывает мне служитель, что он на его надел, рубаху оттянул, а я промеж пальцев вижу, что мужу-то весь живот изрезали и толстой бечевкой, какой крестьяне торбы латают, сметали. И желтая голова под картузом тоже, похоже, вся раскроенная. Макушку малость в сторону сдвинули, лоб с седым чубом набекрень съехал, вроде как картуз у гуляки. А левый глаз, видать, вовсе вынули, нету его там, а веки той же бечевкой иглой сапожной сметаны. Да и левый висок внутрь вдался, и от этого все лицо скривилось, ровно он тебе, мертвый, подмигивает, поддеть тебя хочет.

Я тогда не сразу поняла, откуда такое. Спрашиваю служителя:

«Господи, что это с им было? Перацию что ль делали? Как же меня-то не спросили?»

«Не было никакой перации, — говорит, — вскрывали его. Студенты его мертвого глядели. Чтоб знать, от какой болести помер. На это разрешенья не спрашивают. Кто здесь помирает, всех режут».

«Эх, — говорю, — люди, люди, ни к живым ни к мертвым нет у вас уваженья. Надобно было его резать, так хочь бы все на место поставили, а не шлепали куда ни попадя, будто не человек перед вами, а дохлая скотина. Видал, что сделали!»

Но служителю что? Он небось ко всему привыкший. Ему дела нет, что человека изуродовали.

«Теперича, — говорит, — ему красота без надобности. Поздно ты от его красоты требуешь».

Вижу я, мне здесь боле делать неча. Надо гроб покупать. Чтоб, как придет грузовик, так сразу и ехать.

Пошла я в город, купила гроб — деньги у меня с собой были, вернулась, а машины нет как нет. Опосля-то я узнала, заплутались они, насилу нашли нас.

Поднялась я напоследок в палату. Порасспросить людей, как Миса мой помер.

Не заслужил он такой смерти! Возьми я его тогда домой, никогда бы он так не помер. Всю жисть маялся он со своей ногой и помер так, будто кто нарочно захотел и под конец унизить его и побольней обидеть. Вот как помер мой Миса.

Человек он был чистый, опрятливый, боже сохрани, чтоб он, и больной, под себя сходил; никогда не терял себя. Да и там, в больнице, уж и с кровати почти не подымался и совсем при смерти был, а от судна, прости, отказывался. Утку, малую нужду справлять, ту брал. Няньки ему подавали, а судно ни в какую не хотел.

«Коли уж вовсе, — говорил, — сил не будет доковылять туда, где положено этим делом заниматься, тогда лучше сразу концы отдам, а вонь в постели разводить не стану, не хочу, чтоб люди от меня носы воротили».

Так он, господи помилуй, и помер.

В ту ночь не вовремя ему приспичило.

А он, бедный, совсем уж слабый был. Из последних сил поднялся. Долго стонал и кряхтел, пока сесть в кровати смог.