Венок Петрии - [85]

Мука и сахар наперед фасованные. Ежели бы кто мне подкинуть чего захотел, откуда ему знать, что этот пакет всенепременно мне достанется? Ведь так? И захочет, так не сможет.

Масло, правда, наливали, но все у меня на глазах было, ничё они не скрывают. Из большой бочки накачали в малую, как всем, так и мне. Ежели чего и подсунули, так не мне одной. А ведь ни с кем ничё не стряслось, токо со мной! Яйца у меня от своих кур, не магазинные.

Стало быть, кручусь я у плиты. На месте не стою, верно, но и не прыгаю, не скажешь, что я виноватая.

И вдруг обернулась я к плите, а за спиной у меня как пошло все ходуном — бж-и-и-к! Бжи-и-и-к!

Зазвякали в буфете тарелки, зазвенели стаканы, затарахтели чашки. Будто кто их там ненароком задел, да сильно так, что они все дрожат, никак не утихнут.

Я как стояла у плиты, выронила тряпку, что в руках у меня была, а сама — задом, задом, пока к кровати не приткнулась. Тут и села, ровно куль. Ноги как подкосило, не держат, и все.

Поглядела я краем глаза — в упор и глядеть-то боязно — на буфет.

Он качается, и там все дрожит и позвякивает. Кабыть, мыши или крысы забрались туда спьяну и давай куролесить.

Что такое, думаю. Может, там и вправду мыши или крысы, может, от их буфет ходуном ходит?

Дак откуда мышам-то быть? А кошки на что? Ни одна крыса от их не схоронится.

Я ишо думаю, прикидываю так да сяк, ишо от первого чуда в себя не пришла, а буфет мой опять затрясло.

Да сильно, брат, будто кто сзади обеими руками взялся и тряханул что было мочи.

Посуда летит, катится, ровно в гололедицу. Погонишься, дак ни в жисть не догонишь. Десять рук было бы, не ухватишь.

На дворе-то холодно, и я как в кухне вожусь, двери на улицу затворяю. В комнату же, чтоб тепло шло, дверь держу открытой.

А кошки мои, тогда у меня две было, все вертелись под ногами, я их и выкинь на двор, чтоб не мешались. Небось не для их пеку. А они возьми да в дом и проберись; видать, я выходила, они промеж ног и шмыгнули.

Юркнули в комнату и спать улеглись.

Как загромыхало в кухне, они выскочили. Услышали, чай, как посуда забренчала, вот и кинулись поглядеть, что там такое.

Встали в дверях, огляделись и сразу на буфет уставились. Застыли аж, шерсть дыбом, испужались, шипят. Пшшш, пшшш…

Кинулись к дверям. А они закрыты. Кошки давай скребстись. И мяу-у, мяу-у, мяу-у-у! Скребутся, вопят, мявкают, скачут.

Тут уж меня взял настоящий страх. Холодный пот прошиб, сама не своя, замлела аж.

В буфете все бренчит, кошки совсем ошалели, шипят, а я сижу и молчу. Пальцем не шелохну, ровно сама себя заморозила.

Бились, бились об дверь кошки, видят, ничё у их не выходит, а я не встаю, дверь им не отворяю, они пшикнули ишо раз и умчались в комнату. Забились под кровать, притаились, и не слышно их.

Стекло в буфете позвенело, позвенело и затихло.

А я все сижу и гляжу. В себя приттить не могу. Ноги совсем отнялись, ровно не мои. Ежели встану, думаю, тут же носом в пол и ткнусь.

И уж, стало быть, знаю, что это такое. Верь не верь, а дело известное, неча зазря голову ломать.

Я, брат, сразу поняла, с первого разу, токо верить не хотела, вот что. Да и рази легко в такое поверить? Думала, петухом откупилась. Ан нет.

Примета, брат, верная. Как начнут вещи сами собой биться и бренчать, значит, быть в дому покойнику, не иначе.

Перед смертью иной раз бывает такое. Завсегда — нет, а иной раз случается. Ну а ты, ежели голова на плечах есть, уж знаешь, что к чему, и приноравливаешься. А ежели бог умом обидел, стало быть, и нет тебе никакого знаменья.

И когда первый раз было мне предсказанье, я, видать, не сильна умом-то была, все сумлевалась. Вот он мне и послал ишо одно знаменье.

«Я тебе, — говорит, — однажды уже сказал то, что хотел сказать, но ты, похоже, не очень поверила. Ишо раз тебе говорю. Для твого же блага говорю: будь готова. Я беру то, что мое, и ты не вздумай заноситься да куражиться, сил твоих человеческих не хватит помешать мне. Я сказал. А там, как знаешь, дело твое!»

Прежде я могла и так и этак умом раскидывать, теперича моя судьба в твердых руках. Спрашивать не о чем, все уж решилось. Осталось мне горькую долю свою оплакивать да биться головой об стену. Хочь и без пользы.

Посидела я так, посидела. А там потихоньку выпрямилась. Оперлась о кровать, дай, думаю, попробую, может, встану. Вижу, получается. И так потихоньку-полегоньку поднялась. Пойду-ка я во двор.

Отворила дверь, ухватилась за притолоку, перевалила порог. И скорей к колонке.

Отвернула кран, да он не сразу поддался-то, руки трясутся.

От меня пар идет, а я знай плещусь. Опосля, как есть мокрая, обернулась на восток, где солнце родится. И три раза перекрестилась истово. Раз. Другой. И третий. А там и говорю:

«Господи, ежели ничё другого ты не пожелал мне сказать, спасибо и на том. Все на земле твое, все ты можешь брать, тебе виднее. Твое слово — закон. Господи, я должна тебя слушать. Но тяжко мне, господи, и не по-людски было бы сразу тебе поверить. Потому прости меня, господи, наперед прости».

18

И тут же собралась я в дорогу.

Все слышала, все поняла, ничё не поделаешь, надо готовиться, чтоб беда врасплох не застала. Но допрежь всего надо мужа повидать. Допрежь всего с им поговорить, его послушать.