Великолепная десятка. Выпуск 2 - [5]

Тропой угрюмо бредёт она.

Мелко нарублен свет

В неба перевёрнутый вок.

Где-то в густой траве

Ждёт её первый волк.

Песенка тает мороженым на губах.

Волк вступает. У волка могучий бас:

– Красная Шапочка, вытри нос,

В мире не больше десятка нот.

Бабушка выпьет твоё вино,

Съест твои пирожки.

Эта тропа не приводит в Рим,

Сядь на пенёчек – поговорим.

Шарлю Перро или братьям Гримм

Не подадим строки…

Но Красная Шапочка не отдаётся волку,

Нервно смеётся, ласково треплет холку.

У неё в корзинке "Mexx" и "o.b.",

Красная Шапочка в чём-то би,

Только волку в этом немного толку.

А лес подаёт не всем,

Вертит в пальцах сосен луны пятак.

Стоит пробиться в сеть —

Скачки напряжения жгут контакт.

Все дровосеки пьют,

И это – лучшее, что в них есть.

Журавли бегут от неё на юг,

Синицы прячутся где-то здесь.

Колется сердца ёж,

Дятел стучится в кору виска.

Тоска отступает, когда поёшь

Или просто держишь себя в руках.

Волк понимает, что он – лишь одна из скук.

Волк вступает. Прямо в её тоску:

– Красная Шапочка, вытри нос.

В мире темно, потому что ночь.

Бабушка выбросит твой венок,

Лопнет воздушный шар.

Эта тропа не ведёт назад

Сядь на пенёчек, смотри в глаза.

Ты ведь не против, я тоже за.

Значит у нас есть шанс…

Но Красная Шапочка не улыбнётся волку,

Сама расстегнёт и бросит себя на полку.

У неё в корзинке "Durex" и тушь.

Красная Шапочка ищет ту

Девочку, хочет собрать её из осколков.

Край леса – не край земли.

Опушка, речка, бабушкин дом.

В небесные корабли

Если и верится, то с трудом.

Телу десятый год,

Остальное движется к тридцати.

Лес за спиною горд,

Что она сумела его пройти.

Горелая тень моста.

Пустота вышибалой стоит в дверях.

А слёзы остались там,

В кино. "Титаник", девятый ряд.

Это бывает, это пройдёт к утру.

Волк вступает в хижину и в игру:

– Красная Шапочка, вытри нос,

Мир не привяжешь к себе струной.

Бабушка выкатит твой Рено,

Врежется в твой Кайен.

Эта тропа не ведёт ко дну.

Я не оставлю тебя одну.

Мы говорим уже пять минут,

Стань, наконец, моей…

И Красная Шапочка честно обнимет волка,

По взрослому вскрикнет, по-детски поправит чёлку.

В клочья часов разорваны дни —

Красная Шапочка видит нить,

Но раз за разом не может найти иголку.

А лес как стоял, так и стоит – стеной,

Под шпаклёвкой листьев выбоины от пуль.

Однажды Красная Шапочка вытрет нос

И в обратный путь. Дорогой, ровной, как пульс.

Евгения Костюкова. Любовь

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Семья

На кустах – жемчужины улиток.

Детство – срез иного бытия,

где "семь я" писали только слитно,

где целебным стал словесный яд.

Дворник жизнь будил метлою звонкой,

голосили кошки вразнобой.

Пострелятам дедушка с болонкой

всё грозил забавною клюкой.

В тесной кухне бабушка и мама

пирожки с черёмухой пекли.

Ощущенье храма, но без рамок.

Память-вишня в собственной любви.

Собачье

Узнавая шаги, обнажаю клыки

и срываюсь с цепи, только хвост

выдаёт неизбежность собачьей тоски,

а мерцающих глаз купорос

на тебя

о тебе

за тебя

за тобой.

Я давно, сумасшедший мой бог,

обитаю за взлётно-нездешней чертой —

выше неба, но, всё же… у ног.

Мне зима – не зима,

мне луна – не луна.

Поминальные вьюги метут.

Ждать – единственный жребий на все времена —

неизбывно, отчаянно жду.

Что по холке потреплешь, что пнёшь – всё равно.

Звездных косточек мне не хватать.

А собачья любовь, как немое кино,

где нелепо о боли кричать.

Анна

Завывает волком неотложка.

Пахнет хлоркой, ложью и картошкой.

Постоянство здесь непостоянно.

У меня одна молитва – "Анна".

Для тебя пойду на что угодно.

Коридор больничный-змей холодный.

Пелена наркоза… лица, тени,

череда расплавленных ступеней.

Знаешь, кроха, твой братишка-ангел

верит в нас. Мы непременно, Анна,

выстоим пять месяцев до встречи.

Ужас повторения – не вечен.

Только бы тебе внутри хватило

света, соков, материнской силы.

Мартовский старик, вздохнув туманно,

в книгу жизни впишет имя – Анна.

Клавдия Смирягина. Из приснившегося

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Перевал

Попавшее в оконный переплёт,

сырое небо бьётся грудью в стену

гостиной, где безмолвно и степенно

сто лет столетник бабушкин растёт,

где ходики воркуют в тишине,

где вазочки на вязаных салфетках,

где кенар спит в накрытой пледом клетке,

присвистывая тоненько во сне.

И бабушка, вздыхая, прилегла

на круглый валик старого дивана.

В студёном ноябре темнеет рано,

и сделаны домашние дела.

И снится нашей бабушке вокзал,

прощанье на заснеженном перроне,

а после – степь, дорога, сани, кони,

и ночь, и узкий горный перевал…

………………………………………………………

Её нашёл наутро старший внук,

когда принёс продукты, как обычно.

(Она с годами стала склеротична —

обычный в этом возрасте недуг).

Что дальше было, что там за дела,

не помню… помню только снег и дали,

и тёплый свет на синем перевале,

который я когда-то перешла.

Про деда

Подумаешь, каких-то двести лет —

три жизни… ну, не три, пускай четыре —

прошло с тех пор, как мой безвестный дед

любил жену, сидел хмельной в трактире,

пахал. Да-да, конечно же, пахал!

Не зря меня весной на грядки тянет.

Встав затемно под пенье петуха,

шёл к озеру с рыбацкими сетями…

.

Всё было так. Дрожит тугая нить

длиной в четыре выгоревших следа.

И мне сегодня шага не ступить,

не отозвавшись эхом песне деда.

.

Вон он – сидит у Бога на виду,